Макс Коллинз - На линии огня. Слепой с пистолетом

Бестселлеры Голливуда

Макс Аллан Коллинз

НА ЛИНИИ ОГНЯ

по оригинальному сценарию

ДЖЕФФА МАГУАЙРА

Макс Аллан Коллинз

НА ЛИНИИ ОГНЯ

Джиму Хоффману, навострившему «взгляд» много лет назад.

«Если кто-нибудь пожелает посвятить свою жизнь мне, никто не волен помешать ему».

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Сон был всегда одним и тем же.

Жаркий, но прекрасный день в Далласе. Он стоит на подножке машины, следующей в эскорте сразу же за… Он нервничает — в Техасе достаточно людей ненавидят президента, а Он здесь, чуть-чуть впереди, улыбается, машет рукой, а рядом его прекрасная жена…

Президент и Первая леди. Во всем черном и белом. И он тоже.

И они движутся. Совсем как в хронике. Старый-старый документальный фильм, запечатлевший его. Вот его дело: он смотрит в толпу и ищет пустые или враждебные лица, любое подозрительное движение или звук. А потом он услышал это: внезапный подозрительный звук, но, должно быть, это была хлопушка.

Или нет?

И так же, стоя на подножке машины, он повернулся медленнее, чем в замедленной съемке, туда, к тому лимузину, в котором сидел президент — он не ранен? Боже, президент ранен!

И он замер в шоке, в столбняке. Он — агент Секретной службы Фрэнк Хорриган застыл в кадре с выпученными глазами, раскрытым ртом, а рядом страшнее, чем в фильме ужасов, медленно, прямо из головы президента извергалось маленькое кошмарное облачко из крови, мозга и кости, и только это кровавое извержение было не черно-белым, а цветным, насыщенным, ярким.

И так же, как много раз в последние десятилетия, Фрэнк Хорриган встал с постели весь в поту, задыхаясь, с широко раскрытыми глазами, полными ужаса.

И стыда.

Он слышал, что многие люди видят только черно-белые сны, но у него это был единственный черно-белый сон, и он всегда обрывался этой ужасной цветной вспышкой. Было время, когда он видел этот сон каждодневно. А теперь редко — раз в несколько месяцев.

Но, быть может, он легче справлялся с ним, когда тот был постоянен.

Он включил лампу, и свет ослепил его, подобно вспышкам фоторепортеров, толпящихся вокруг президентов, которых он охранял. На столике у его кровати стояли две фотографии, и одна из них была столь же стара, как память, всполох которой пробудил его этой ночью.

Так, словно жест мог успокоить его или вернуть к реальности, он прикоснулся к резной деревянной оправе фотографии, увеличенной копии снимка, сделанного им на пикнике в государственном парке. На фото застыли, улыбаясь, его прекрасная темноволосая жена и не менее обворожительная темноволосая дочка, которой было тогда всего пять лет. На другом снимке тоже была дочь, давно взрослая женщина, хоть и столь же милая, как ее маленькая предшественница. Рядом был ее муж Харольд. «А я здесь, — думал он, — все еще играю в полицейских и воров».

Но эта игра и была всем, что у него было. Она и еще игра на фортепьяно. Он никогда не жил прошлым.

Конечно, он мог умереть много раз, но разве то, что было — было плохо?

Он знал, что теперь он не сможет заснуть, и, как был, в одних пижамных штанах, промокших от пота, он встал: его загорелое тело выглядело одновременно и моложе и старше, чем на самом деле — подтянутое, мускулистое и испещренное шрамами, некоторые из которых оставили пули.

Но не пуля из Далласа. В тот день он остался невредим. Если б тогда пуля досталась ему, возможно, страна, безопасность которой он охранял так много лет, не утратила бы свою веру в его службу. Но в этом случае он бы не знал об этом, ибо не был бы жив.

Он вошел в маленькую жилую комнату — его небольшая квартира на улице «К» была холостяцки не прибрана, но даже в кромешной тьме Хорриган безошибочно обошел груды компакт-дисков, пластинок и музыкальных журналов, пробираясь к единственной собственности, которой он не шутя гордился — к стереокомплекту «Onkio». Он вставил альбом Майлса Дэвиса «Нечто голубое» в компакт-проигрыватель и погрузился в плещущие волны настроения музыки.

Музыка омывала его.

Он вздохнул, словно пытаясь выветрить из себя сон, и, подойдя к небольшому столику-бару, налил себе немного ирландского виски «Джеймсон». Он присел на софу у окна, легкий сентябрьский ветерок мягко, как призрак, прикасался к широким полотнам занавесок, лениво колебля их. Он выглянул на улицу, отдавшуюся неспешному дождю и ночным фонарям, играющим на ее влажной и блестящей поверхности.

Фрэнк Хорриган когда-то был красив. Он все еще был красив, как бывают красивы скалы и камнепады. Впрочем, он никогда не заботился о своей внешности. Каждый год лишь сильнее проявлял его жесткую маску: узкие прорези глаз, крутые уступы челюстей. Маска казалась абсолютно непроницаемой, и ничто не выдавало в ней ни жалости, ни сожаления. И только волосы редели, и терпение иссякало.

Раньше многие вечера он проводил в баре неподалеку от дома, где ему позволяли подолгу играть на пианино. Конечно, он делал это совершенно бесплатно. Он был не слишком хорошим музыкантом, чтобы требовать денег, но музицировать в свое удовольствие он мог, когда угодно.

Теперь, сидя в своей квартире, он понемногу потя-" гивал виски, стремясь подольше сохранить во рту аромат душистого тепла. Но допив, он не позволил себе больше ни капли. В баре было достаточно запасов, но он останавливал себя. Даже после всех этих лет он не мог забыть голос бывшей жены, произносящей столь сакраментальное слово: «Спиваешься?»

Поэтому он избавился от этой проблемы. Его работа, его долг, его место на линии огня — все это заставляло, пусть даже сжав зубы, отказаться от выпивки.

Он вернулся в спальню на кровать. Блюзовые, джазовые тона Майлса Дэвиса словно крались за ним, защищая его. И тепло виски и труба Майлса успокоили его.

Он уснул и уснул крепко. Сон больше не вернулся к нему.

В эту ночь.

Митчел Лири — Митч для друзей, тех, что еще были живы, — просто улыбался. Однако его почти полностью безволосая голова с высокими, четко прорисованными скулами и маленьким подбородком скорее напоминала ухмыляющийся череп.

Сейчас в своей, похожей на подвал, спальне, в своей квартире в старом доме, расположенном в самом неприглядном районе Вашингтона, округ Колумбия, он улыбался, приклеивая лентой фотографию президента Соединенных Штатов на стену, украшенную многочисленными портретами прежних и нынешних глав государства.

Некоторые фотографии были вырезаны из журналов и газет. Пара последних запечатлела последнее обращение президента к нации и его же, машущего рукой встречающим, когда он и Первая леди спускались по трапу из президентского самолета — Воздушных Сил № 1. Остальные были отпечатками восемь на десять с собственных фотографий, сделанных Лири из толпы, присутствовавшей на церемонии инаугурации и во время последних публичных появлений президента в ходе избирательной кампании. В конце концов, до выборов оставалось только два месяца.

Дата выборов была для Лири буквально последним сроком.

Мысль о слове «последним» заставила Лири улыбнуться шире. Он любил иронию — она вносила в жизнь разнообразие.

Вдобавок Лири расклеил или прикнопил повсюду собственноручно переписанные из газет и журналов заметки о президентских привычках и обыкновениях.

И все же нынешний президент занимал только часть настенной экспозиции Лири. Картинки, выдранные из различных книг и журналов (ему несомненно бы не поздоровилось, попади он в руки сотрудников целого ряда публичных библиотек), включали его выставку в исторический контекст.

Рядом с портретом нынешнего главы государства располагались изображения Авраама Линкольна, Джеймса А. Гарфилда, Уильяма Мак-Кинли и Джона Ф. Кеннеди.

Правда, здесь было одно важное отличие: все картинки изображали один и тот же момент — момент убийства: старинная миниатюра, на которой опрокинувшееся тело Линкольна в собственном кресле в ложе театра Форда изображено на фоне франтоватого убийцы с дымящимся пистолетом в руке; не менее древняя иллюстрация, демонстрирующая убийцу, стреляющего из револьвера в спину Джеймса А. Гарфилда; еще одна с Уильямом Мак-Кинли, отшатнувшимся назад перед безумцем, палящим из револьвера, вместо обмена приветствиями; и, наконец, выбивающаяся из общего ряда, почти современная фотография Джона Кеннеди, застреленного в своем лимузине в Далласе. Вместе с охранником, рванувшимся к нему от следующего автомобиля, и остальными ошеломленными агентами, застывшими на своих машинах.

И опять же не только президентам были посвящены многочисленные убийственные картинки, и другие павшие светила оставили свой отблеск в его коллекции. Вот ошеломленный, смертельно раненый Антон Чермак — мэр Чикаго, пристреленный на митинге в Майами вместо новоиспеченного президента Франклина Делано Рузвельта. Вот Роберт Кеннеди, опрокинутый навзничь, на кухне в отеле «Эмбассадор», с глазами, уставившимися в небо, так и не оправившимися от последнего изумления смерти. А вот и Мартин Лютер Кинг, распростертый на полу балкона в мотеле «Мемфис».