Елена Михалкова - Темная сторона души Страница 49

– Я его случайно за ручки зацепил, потому и не порвался, – объяснил оперативник. – Валерка, где у тебя ножик?

Они сгрудились втроем вокруг мешка, пока Валера пытался срезать узел.

– Плотный, сволочь, – пробормотал он, оправдываясь. – Не получается никак.

Наконец он проткнул ножом толстый полиэтилен, взрезал и достал из пакета то, что лежало сверху.

Алексей заржал, а Мазаев отвернулся.

– Хорошие были часы, – покивал Василий Андреевич, – жалко, что не ходят.

– Тут еще тарелка разбитая… – Валера доставал осколки и аккуратно складывал рядом с мешком.

– Короче, мусор решили выкинуть, а с мусоропроводом поблизости не сложилось, – подытожил Алексей и пошел к лодке. – Валер, поехали, нам последний участок нужно обследовать.

Они подошли к берегу и залезли в лодку, тихо матерясь про себя.

– Пятьдесят три года живу, – задумчиво заметил пожилой опер, – а первый раз вижу, чтобы мусор в такой плотный пакет складывали. Я в таком картошку таскаю с рынка, за раз по десять килограмм. И ничего, не рвется.

Дернувшись, Мазаев быстро подошел к мешку и, широко раскрыв его, стал вытаскивать все содержимое. К сломанным часам и осколкам от тарелки прибавились старый металлический подсвечник, железная трубка и какое-то тряпье. Выбросив тряпки, следователь остановился и машинально вытер руки о чистые джинсы. На джинсах остались две склизкие полосы. Василий Андреевич крякнул и покачал головой.

– Эй, вы! – хрипло позвал Мазаев оперативников. – Возвращайтесь обратно.

Алексей и Валера, успевшие отплыть на пару метров, недоуменно переглянулись.

– Чего случилось-то? – не понял Валера.

– Понятых ищите, – хрипловато произнес Мазаев, не отводя глаз от раскрытого пакета.

На дне его, под чугунной сковородой и грязной крышкой от кастрюли, виднелся острый край топора.

Маша написала первые две страницы сценария через пень-колоду, и на третьей дело окончательно встало. Как она ни уговаривала себя, как ни пыталась придумать интересные, неизбитые реплики, раскрывающие тему, в голову лезло только одно – «жара»… В самом доме было прохладно, но здесь, под крышей мансарды, казалось, застывал даже ветер, влетавший в окно. Сонная пчела залетела внутрь, лениво покружилась вокруг ноутбука и вылетела обратно.

«Хочу быть пчелой, – подумала Маша. – Забраться в цветок, ковыряться в пыльце…»

Маше представилось, как Вероника, Сергей, Макар и дети идут сейчас через поле, в котором качаются васильки, и ей стало безумно жалко, что в такой прекрасный день она решила остаться дома. «Все равно ведь не работается…» – мысленно заныла она, обдумывая, не бросить ли все и не отправиться ли следом за всей компанией. Но тут же вспомнила лицо редактора, строго напоминающего о том, сколько сценариев нужно для передачи на лето, и поняла, что компания и купание в озере откладываются. Работать так работать.

Но Машин мозг, плавящийся от жары, считал иначе. Он подсовывал видения озер, морей, огромных океанов, в которых плескались киты, пуская вверх фонтаны всего, чего угодно, но только не сценариев. Маша постаралась представить мышку и зайчика, но и они прыгали в воду, поднимая брызги. Перед ее мысленным взглядом возник ежик в спортивной майке и шортах, стремительно плывущий под водой. Колючки у него колыхались, как водоросли, а зубастой пастью ежик стремительно ухватывал мелких рыбок, не успевших проскользнуть мимо. «Господи, бред какой…»

Она открыла глаза, и видение с подводным ежиком исчезло. Зато Маша почувствовала, что ее знобит. Спустилась вниз, достала из Вероникиной аптечки градусник и сунула под мышку. Поднялась обратно в мансарду и, прижимая к себе руку, уставилась на экран, где обрывалась незаконченная строчка.

Минут десять думала, как закончить предложение. Потом спохватилась, вытащила градусник и охнула, разглядывая ртутный столбик термометра. Тридцать восемь и три! Замечательно. Вот и поработала…

– Как же я умудрилась заболеть в такую жару? – спросила она сама себя.

Стало окончательно ясно, что сегодня сценарий не будет дописан. Голова отяжелела, озноб не прекращался. Выключив компьютер, Маша решила спуститься вниз и сделать горячий чай, а заодно принять что-нибудь противопростудное. Но, подойдя к двери, она вдруг почувствовала такую слабость, что сразу передумала, залезла в кровать, под теплое одеяло, и облегченно закрыла глаза.

Ее начал накрывать спасительный сон, с которым она боролась последние полчаса. Перед глазами мелькали смутные образы, непонятные существа, в которых она угадывала героев передачи, для которой писала сценарии. По комнате прошел, стараясь ступать неслышно, молодой динозавр. «Значит, температура растет», – мелькнуло в голове, и это была последняя здравая мысль, пришедшая Маше в голову, – она погрузилась в глубокий сон.

Сначала легкий, странный – ей снилась студия, в которой делалась передача, и во сне актеры были такими, как всегда, но одной из кукол за столом оказалась Юлия Михайловна, и это было не очень приятно. Во сне Маша пыталась убедить мать Вероники уйти, но Ледянина отрицательно качала головой и смеялась хрипловатым смехом. Из-за ее шеи торчала рука актера, управлявшего ею, но Маша никак не могла разобрать, как ни старалась, кто же озвучивает Юлию Михайловну.

От попытки понять это она проснулась на секунду, помотала головой, прогоняя сонную хмарь, но тотчас же уснула опять. Второй сон был светлым, спокойным – будто она сидит на берегу пруда и болтает ногами в прозрачной желтоватой воде. Кто-то пытался дойти к ней из-за леса, но никак не мог, потому что заблудился – в точности так же, как однажды она сама с Костей.

Пожалев того, кто плутал между сосен, Маша привстала и помахала ему рукой. Человек заметил ее и пошел к ней, и это было хорошо, потому что в такой жаркий день гораздо лучше сидеть около пруда, чем бродить по лесу, не зная, в какой стороне деревня. «Вместе посидим, – подумала Маша во сне. – Поболтаем ногами». Она подняла глаза на того, кто уже выходил из леса, и узнала Лесника.

Лесник шел к ней, огибая пруд, и голова его была расколота сверху точно посередине. По лбу что-то текло, и, когда он подошел ближе, Маша увидела, что это козье молоко. Ей стало не по себе. Лесник остановился в десяти шагах от нее, но глаза его она видела так близко, словно мужчина сидел рядом. Они были голубые, очень добрые. И встревоженные.

«Молочка хочешь?» – спросил Лесник, и Маша быстро замотала головой, потому что пить то, что текло из трещины в его черепе, ей не хотелось. Но не хотелось и обижать Лесника.

«Надо попить, – ласково сказал Лесник, как говорят детям, которые не хотят принимать горькое лекарство. – Вот выпьешь – и проснешься здоровая».

Но она не хотела просыпаться здоровая, а хотела сидеть и сидеть на берегу пруда с желтоватой водой, болтая в ней ногами.

«Попей, пожалуйста!» Голос его стал настойчивым, и он уже протягивал неизвестно откуда взявшуюся чашку молока, но никак не мог дотянуться до Маши, потому что до нее было далеко – целых десять шагов.

Маша сочувственно смотрела на Лесника, но не делала никакой попытки встать и подойти к нему. Она знала откуда-то, что сам он не сможет пройти эти десять шагов, и по-прежнему болтала ногами.

«Просыпайся, – сказал Лесник. – Слышишь? Просыпайся, пожалуйста!»

Он уже не улыбался, глядя на нее, а смотрел с испугом.

«Проснись, слышишь? Встань, открой глаза. Попей молочка».

Маша покачала головой.

«Проснись, милая!» Теперь и в голосе его зазвучал испуг, но встревожило Машу не это, а то, что молоко из белого стало красным. Густая красная струйка стекала в воду с его лица, и вода тоже становилась красной.

«Проснись!» – громко, требовательно позвал Лесник, и Маша вскочила на ноги. Красное в пруду подбиралось все ближе, словно подталкиваемое какой-то волной. Но волн на пруду не было, и поверхность оставалась неподвижной.

«Открой глаза! Вставай, вставай!» Голос звучал теперь словно колокол, а вся вода в пруду стала темно-красной, почти черной. Маша сделала отчаянную попытку проснуться, но что-то мешало, тянуло ее обратно в сон – туда, где на берегу кровавого пруда стоял перепуганный Лесник и умолял ее проснуться. Словно пруд засасывал в себя, не давал отвести глаз, наполнял голову, как пустой сосуд, изнутри, вытесняя все мысли.

«Посмотри на меня, – раздался голос Степана. – Постарайся, посмотри на меня».

В его голосе было столько боли, что Маша оторвала взгляд от воды и взглянула наконец на Лесника. Она увидела голубые глаза, такие ясные, что казалось, будто смотришь в небо. «Проснись, ласточка, – тихо попросил Лесник. – Скоро совсем поздно будет». И, с отчаянием продираясь сквозь сон, понимая, что нужно во что бы то ни стало выполнить его просьбу, Маша открыла глаза, словно вынырнула из омута.

Человек, приготовившийся ударить ее, не ожидал этого. Он никак не ожидал, что в последнюю секунду, когда одна его рука уже будет лежать у нее на шее, а другую он занесет для удара, женщина проснется и уставится на него серыми глазищами, совершенно не сонными, будто она и не спала вовсе. Он не ожидал, что вместо ужаса, дикого страха, который она должна была сейчас испытать, увидит в ее глазах сначала изумление, а затем ненависть. Поэтому на мгновение ослабил хватку, и она рванулась, ударила его кулаком по лицу и быстро скатилась с кровати.