Сергей Лавров - Пустырь Евразия

СЕРГЕЙ ЛАВРОВ

ПУСТЫРЬ ЕВРАЗИЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

От перемены профессий зарплата не изменяется!

— Пошел вон! — возмутилась хозяйка, едва Авенир заикнулся про полтинник.— Халтурщик! Откуда у тебя руки растут? Отдай полотенце, зараза!.. — Она выдернула голубое, как небо, полотенце, которым горе-сантехник оттирал черные пятна на руках и лице, и даже замахнулась им: — Ух-х!..

Она была собственницей. Чужой душой. Авенир это сразу почувствовал.

Он послушно собрал интеллигентно драный саквояжик и сначала хотел уйти молча, но, будучи человеком щедрым и великодушным, не сдержался:

— Между прочим, вы слишком много льете масла на сковороду. Неэкономно. И для здоровья вредно. И цветок у вас стоит на свету, а ему нужно в тень. А насчет халтурщика — не надо скупердяйничать. Купили бы хорошую обвязку, а не это пластиковое гэ, — она бы и не лопнула!

За дверью он презрительно пожал плечами и гордо зашагал вниз, на ходу указав встречному жильцу, что собаку следует выводить в наморднике. Его раздражала чужая необязательность, пройти мимо он просто не мог. Работник питерского ЖЭКа как-никак.

Его новое жилье находилось неподалеку, на улице с гордым названием Водопроводная, в одном из мест славного города Санкт-Петербурга, где никогда не появится метро. Располагалось жилище под одной крышей с жилконторой и было временным. По причине богатства и разносторонности натуры Можаев еще не решил окончательно, кем станет и где будет жить. Не нашел себя, хотя возраст имел… Средний. В сантехники он подался после развода, дабы обрести пристанище, а еще потому, что услыхал случайно в троллейбусе, что это теперь золотое дно для человека с хорошими руками.

Авенир хорошо знал этот старый район на Ржевке, вблизи Пороховых. В своем гулком дворе у старого, вросшего порогом в землю подъезда он увидал знакомое авто и обрадовался. Не потому, что у хозяина можно было взять взаймы, а просто потому, что встретил хорошего человека.

— Гарик, привет! Как тебе не стыдно разъезжать в такой замарашке?! Мойка в конце улицы, могу показать. И кстати, одолжи рублей триста. Или сто…

— Я балдею от тебя, Можаев,— восхитился человек в машине. Он хорошо знал Авенира.— Вошь ты подзаборная. Ты у кого бабки стреляешь? У меня? Ты забыл, сколько должен?

— Помню… — вздохнул Авенир. Память у него была феноменальная. В университете он всех поражал своей памятью, и Гарика тоже.

— Два дня даю. Не отдашь — метелить стану каждое утро. Вместо зарядки. Сам будешь приходить. Пошел вон с дороги!

Гарик с шиком уехал. Он был интеллигентом новой формации. Авенир скорчил ему вслед рожу:

— Ой-ой-ой! Не очень и нужно!

Третьей, кто его послал, оказалась бывшая жена. Он позвонил ей из конторы:

— Зайка, мне вот-вот повезет. Когда долго не везет, по статистике обязательно должно повезти!

Зайка ему не поверила. Она была доброй женщиной, просто не прислушалась к голосу сердца. Посмотрев на его смущенное лицо, конторская девушка захихикала, проявляя чувство. Ей ужасно нравился этот необычный голубоглазый слесарь с темными волосами и оливковой кожей. Большие ступни он ставил врастопырку и слегка косолапил. А выражение лица у него было задумчиво-возвышенным, даже если он по неделе не брился.

Авенир был джентльменом — в русском понимании этого слова. Он никогда не пользовался женской слабостью или глупостью, что, впрочем, почти одно и то же. Если точнее — не слишком часто пользовался. Не каждый раз. Он вообще был робок и строг с женщинами. Велев девушке не отвлекаться, а усиленно делать карьеру домоуправши, Авенир подался наверх, под крышу, где жил в коммунальной полумансарде, как парижский художник. Как Карлсон. Только вместо Малыша места общего пользования делила с ним злющая старуха, настырно клянчившая «на хлебушек» у ближайшей закусочной.

Легко взлетев вверх через несколько ступенек, он с шумом ввалился в комнату, включил телевизор, мимоходом глянул в зеркало на худую чумазую физиономию и пригладил прямые волосы, которые тут же снова растрепались.

— Один из нас — определенно кретин,— сказал Авенир своему отражению.

Ухватив с подоконника кусок хлеба, а из плетеной корзинки — огурец, он сел за стол, куснул раз-другой, тут же вскочил и принялся поправлять картинку на гвоздике. Потом вдруг решил подмести пол (совершенно правильно решил, надо отметить), но его отвлекла назойливая муха, покусившаяся на хлебные крошки. Авенир погнался за ней с веником, потом с газетой, потом все с тем же огурцом и, истощив наконец силы бедного насекомого, поймал его в углу у окна.

Довольный собой, он выбросил муху в форточку, перевел дух и задумался, загрустил. Он ведь не был кретином, хоть незадолго до этого и уверял в этом зеркало.

— Надо что-то делать! — решительно сказал он себе. Он каждый день это себе говорил.

Затем он так же решительно улегся на продавленный диван и принялся переключать каналы, наперед угадывая передачи. Он мог с одного взгляда запомнить программы всех шестнадцати каналов на неделю. Эта игра отвлекала его от мрачных мыслей. Подбадривала. В последнее время он играл в нее все чаще.

Но в тот день ему фатально не везло. Буркнув презрительно:

— Парламентский час,— он ткнул кнопку пульта и понял, что ошибся.

Это случилось с ним впервые. Авенир глянул на часы, испуганно кинулся к газете, которой перед этим гонял муху, торопливо развернул на нужной странице — и вздохнул с облегчением. Ошибки не было. Шел экстренный выпуск регионального телевидения. С интересом посмотрев на экран, он уже через секунду просто прирос к нему и все полминуты коротенькой врезки, повторенной дважды, глядел, затаив дыхание.

Обругав эфирщиков за скверный, по его меркам, ролик, он встал, сомнамбулой подошел к окну, цепляя растопыренными ступнями ножки стульев, и надолго замер, вспоминая ближайшие вечера — вечер за вечером, до минуты, как в кино.

Оконце его немытыми стеклами выходило на пригородный пустырек, где выгуливали собак. За пустошью стояло старое облупленное общежитие с хозяйственными пристройками, заброшенное разорившимся гигантом петербургской индустрии. Авенир прозвал этот пустырь Евразией, потому что по эту, западную, сторону обитали в пролетарских жилищах представители славянской расы, само-звано тяготевшей к окну в Европе, а вот на восточной стороне, где солнце вставало на долю секунды раньше, уже несколько лет на птичьих правах поселился неведомый азиатский народ — не то корейцы, не то вьетнамцы. Маленькие, косоглазенькие, трудолюбивые, как черные муравьи, они в неделю вставили окна и двери, настелили сорванные предприимчивыми западными соседями полы, починили канализацию и протащили времянку от ближайшей подстанции. Теперь по вечерам все окна старого здания радостно сияли за ситцевыми занавесочками и дружно гасли в одночасье, чтобы утром так же дружно, будто по фабричному гудку, загореться вновь.

Но в ту минуту Авенир не видел ни Евразии, ни обретшей вторую молодость общаги, ни даже солнца, потому что стоял с закрытыми глазами. Не поднимая век, он улыбнулся милой интеллигентной улыбкой, потряс кулаками и воскликнул:

— Да! Вот оно! Й-ес-с-сть!!!

Ему срочно нужно было позвонить. Семизначный номер телефона стоял перед глазами. Он поскакал вниз, но контора оказалась запертой. В ближайшем киоске женщина с бородавкой на губе сказала:

— Какие жетоны? Берите карту — восемьдесят рублей — и звоните себе. Очень удобно.

— Уважаемая,— ответил Авенир, часто дыша,— мне очень надо позвонить всего один раз! У вас случайно нет в долг такой карты на один звонок? А я вам за это подскажу, как правильно журналы расставить. У вас они просто по-идиотски расставлены.

— Иди к Илье-пророку, на паперти попроси! — обиделась киоскерша.— Много вас, умников с пустым карманом!

— Отличная идея! Как же я забыл!

Авенир потрусил вдоль по улице. Через квартал, у перекрестка с проспектом Коммуны, запахло снедью. От дверей под вывеской-ретро «Трактиръ» отклеилась сухая сгорбленная старуха в платке, с неподвижным взглядом, сведенным на переносице, и устремилась наперерез Авениру.

— Подай, сынок, на хлебушек бабушке, на хлебушек подай… — настойчиво зашамкала она, боком забегая вперед.

— Нина Петровна, это же я! Ваш сосед!

— Ну и что? — мрачно спросила старуха нормальным голосом, ставя челюсть на место.— А ты-то чем лучше прочих? Тоже можешь подать, раз шляешься здесь.

Авенир рассмеялся. Старуха, не обращая на него внимания, засеменила на прежнее место, как паук в угол своих тенет.

— Нина Петровна! Я к вам с необычной просьбой… Не могли бы вы одолжить мне восемьдесят рублей? По-соседски, так сказать… Я отдам, обязательно отдам!

Глаза старухи разошлись от переносицы и уставились на просительное, искреннее лицо Можаева. Темная маска морщин оставалась неподвижной.