Павел Бергер - Кавалер багряного ордена

Павел Бергер

Кавалер багряного ордена

Juna, pardjura, jecreta prodere nail.

(Давай клятвы, делайся клятвопреступником, лишь бы только не выдал секрета.)

Часть 1

Середина мая 1939 года.

В недавнем прошлом губернский город Н.

1

Прошкину хотелось перекреститься. С самого утра. Желание это было настолько же беспочвенным, насколько и непреодолимым. Ну вот зачем ему, скажите, креститься? Только все утрясаться стало, а Прошкин возьмет и публично перекрестится. И как на такой жест выпускника курсов атеистической пропаганды при ВПШ, начальника районного НКВД, пусть даже и бывшего, отреагирует прогрессивная общественность? Известно как…

В конце концов, Прошкина ведь в тюрьму не посадили, не разжаловали даже, ни из НКВД, ни из партии не выгнали, а, наоборот, новую ответственную работу поручили, несмотря на скверную историю, в которую Прошкин (что правду-то скрывать?) по глупости ввязался! Прошкин, может, не какой-то там выдающийся стратег или криминалист, но человек разумный. А разумный человек в подобной жизненной ситуации креститься не будет. Даже если очень хочется. И креститься Прошкин, перед вступлением в новую ответственную должность, не стал, а вместо этого сплюнул сквозь зубы и правой ногой переступил порог областного Управления, где должен был происходить инструктаж.

Может, на него здание так угнетающе действует? Управление ГБ НКВД занимало бывшую Свято-Сергиевскую лавру. Сводчатые потолки; шаги, гулко отдающиеся в коридоре, узкие окна, фильтрующие солнечные лучи оставшимися витражными стеклами, лики святых, просвечивающие местами сквозь новую штукатурку, — может, именно это так расшатало крепкую нервную систему Прошкина? Вряд ли: по должности бывал он в этом здании уже четвертый год и, кроме радости от царящей тут в летнее время прохлады, никаких эмоций не испытывал. Не прерывая аналитических штудий, Прошкин привычно толкнул дверь зала заседаний — и замер в недоумении…

За столом — длинным, покрытым, как и положено казенному столу, зеленым сукном, — имело место необъяснимое явление. Явление восседало на добротном дубовом стуле, было облачено в такую же, как у Прошкина, форму, с таким же, как у Прошкина, ромбиком, то есть имело звание майора НКВД. И при этом подпиливало ухоженные ногти изящной пилочкой с перламутровой ручкой! Расскажи Прошкину кто-нибудь про такое — ни за что бы не поверил.

С появлением Прошкина феномен не прервал своего черного дела, а только коротко глянул на него и продолжал мирно шуршать пилочкой.

Опешивший от такого зрелища Прошкин присел на стул, даже не поздоровавшись, и принялся изучать феномен более подробно. От роду феномену было ну от силы годочков двадцать пять… И то вряд ли. Конечно, назвав форму молодого человека такой же, как у него самого, Прошкин (вообще имевший свойство торопиться с выводами, на что ему неоднократно указывали старшие товарищи) погорячился. Форма только казалась такой же. Была она уж очень впору своему хозяину, то есть явно сшита на заказ, а не выдана со склада. Да и мануфактуру для пошива использовали куда как лучшую, чем на казенное облачение Прошкина. Портупея же и сапоги — тоже на заказ, из кожи качества самого высокого, как у тех армейских чинов, которые преподавали в Академии. Это Прошкин отметил, разглядывая ногу феномена, небрежно закинутую на ногу. И каблуки высоковаты для форменных. После нескольких минут такой умственной работы Прошкина посетило озарение: должно быть, перед ним не кто иной, как артист театра и кино, готовящийся донести до зрителей положительный образ сотрудника НКВД и изучающий работу органов на местах. Прошкин с облегчением вздохнул, налил себе водички из графина, отпил и уже спокойно стал разглядывать своего визави: так нагло пялиться на коллегу, пусть и более молодого, дисциплинированному служаке Прошкину было бы неудобно.

Что и говорить, «артист» был парнем смазливым — до подлинной мужской красоты, в понимании Прошкина, он, конечно, не дотягивал в силу невысокого роста и хрупкого сложения, тщательно замаскированных хорошо подогнанной формой и высокими каблуками, зато у барышень успехом наверняка пользовался. Да и в театре запросто мог играть принцев или князьев каких половецких: лицо у парня было артистическое и холеное, но — как бы поточнее выразиться — восточное, какие бывают у жителей Туркестана. С выразительными темными миндалевидными глазами, разрезом напоминавшими очи породистых арабских жеребцов, каких показывают на выставках. С тонким, как пишут в старорежимных романах, точеным, носом и изящно очерченным, нервным, можно сказать капризным, ртом. А вот ресницы у феномена, с точки зрения Прошкина, были просто до неприличия длинными — настолько, что отбрасывали густую тень на гладкие, оливкового тона щеки. Наверное, чтобы как-то компенсировать этот явный недостаток, «артист» время от времени надменно поднимал вверх и хмурил аристократические брови. Стало быть, в общем и целом вид у феномена был попросту наглый и никак не располагающий к общению.

Тут психологические изыскания Прошкина прервали: в зал заседаний, пыхтя и переваливаясь, вошел его, Прошкина, многолетний руководитель — Владимир Митрофанович Корнев, начальник областного НКВД, сопровождаемый еще одним персонажем. Образ «артиста» моментально померк при сравнении со спутником Корнева. Человек этот был высок и изможденно худ. Мертвенно бледен и присыпан бледной же пудрой. Волосы, брови и ресницы у него, правда, присутствовали, но не имели цвета, как и сами глаза, которые не назовешь иначе как водянистыми. Одет незнакомец был в полувоенный черный френч, такие же черные брюки и черные, по-щегольски остроносые заграничные туфли. Мгновенного взгляда на него хватило Прошкину, чтобы сорваться. Маленький ребенок, который живет внутри каждого взрослого человека, даже если взрослый этот — сотрудник НКВД, пролепетал: «Матерь Богородица, сохрани и помилуй» — и многократно истово перекрестился. По счастью, проделал он это только внутри Прошкина. Зато майору сразу стало легче, и он даже придал своему лицу подобающее случаю выражение суровой готовности.

Корнев демократично махнул рукой — сидите, мол, товарищи, не будем время терять напрасно. И скороговоркой начал:

— Вот, товарищи, знаете сами, международная обстановка такая, что каждая минута на вес золота, так что без преамбул. Все люди взрослые и сознательные. Из вас формируется специальная группа, — тут Корнев запнулся, отер лицо клетчатым платком и незаметно посмотрел в блокнот, запамятовав название группы. — Специальная группа по при… привенти… превентивной идеологической контрпропаганде. Вы являетесь ее руководящим составом. То есть империализм изобретает изощренные способы оболванивания советских граждан. Нам надо этому противопоставить сами знаете что… Вот товарищ Ульхт. Прибыл недавно из нацистской Германии, где осуществлял разведывательные мероприятия в связи с этим, он лучше меня вас в курс введет.

Товарищ Ульхт заговорил. У него, оказывается, и рот имелся. Правда, с такими тонкими губами, что вне речевого процесса их и видно-то не было. Говорил он глубоким, хрипловатым голосом с ощутимым иноземным акцентом:

— Чувствуется, что товарищ Корнев из кавалерии. Может быть, нас стоит для начала познакомить с коллегами?

Корнев смутился. Он не имел ни малейшего отношения к кавалерии, а из революционного подполья царских времен прямиком перешел в систему органов ВЧК — ОГПУ, а затем НКВД. Он снова отер покрасневшую физиономию, отхлебнул воды и исправил свою оплошность, ткнув пятерней в сторону «артиста»:

— Товарищ Баев Александр Дмитриевич. Кандидат в члены ВКП(б) с октября 1938 года. Переведен к нам специально для работы в группе, потому что, несмотря на молодой свой возраст, имеет и опыт боевой, и прекрасные характеристики. И традиции партийные блюдет. Я правильно говорю, товарищ Баев?

Товарищ Баев величественно кивнул. При этом в мочке его уха что-то вспыхнуло, ослепительно резанув по глазам: там была крошечная серьга…

Вот тебе и на! Прошкин чуть не шлепнулся со стула от такой новости. Нет, речь не о серьге, хотя сама по себе она факт примечательный. Баев был личностью довольно известной, хотя известность эта сродни отраженному лунному свету. Потому как имел он самое непосредственное отношение к людям действительно легендарным и прославленным, про таких не то что в газетах — в энциклопедиях пишут, и памятники им ставят. Во-первых, он был сыном не кого-нибудь, а комдива Дмитрия Деева — легендарного полководца, покрывшего себя бессмертной славой сперва в Монголии, а потом в Туркестанских сражениях Красной Армии, уроженца города Н., в городе Н. и похороненного после недавней скоропостижной, как писали газеты, кончины. А во-вторых, этот молодой человек исполнял должность то ли порученца, то ли адъютанта совсем уж одиозной личности — комбрига Восьмой механизированной бригады Дмитрия Шмидта. Прошкин был человеком дисциплинированным и осторожным. Потому и усидел на своей должности несколько лет. Но должность-то как раз такая, что приходится всякие беспочвенные слухи собирать и анализировать. Думать такую крамолу он сам бы не стал, но в донесениях агентов проскальзывало насколько раз: говорят-де, этот Шмидт, известный своей удалью еще со времен Гражданской, был так смел и задирист, что даже самому товарищу Сталину угрожал, и не просто в пьяной компании, а прямо на партийном съезде[1]. Конечно, это просто сплетня, как и многие другие… Прошкин вернулся к генеральной линии своих размышлений о Баеве.