Татьяна Гармаш-Роффе - Тайна моего двойника

Татьяна Гармаш-Роффе

Тайна моего двойника

ЧАСТЬ I

МОСКВА – ПАРИЖ

Глава 1

ПОЧТИ КАК У ТОЛСТОГО: ДЕТСТВО, ОТРОЧЕСТВО, ЮНОСТЬ. НО ОЧЕНЬ КОРОТКО

В детстве я жутко комплексовала перед мерцающими женскими портретами в Третьяковке. Тонкие, нежно светящиеся овалы лиц, округлые покаты плеч, подернутые великолепными кружевами, не оставляли мне надежды. У меня отовсюду торчат косточки, а локти и коленки такие острые, что об них можно уколоться. Моя мама, полненькая хлопотунья (в кого это я уродилась такая шкетка!), с сожалением в голосе говорила: худышка ты моя, личико-то у тебя еще ничего, а вот тельце – как у муравья! Бабушка, еще более кругленькая хохлушка, к которой я ездила в деревню под Полтавой, каждое лето горестно качала головой и называла меня «худорба», стараясь впихнуть в меня побольше сметаны и вареников. Папа не говорил ничего: они развелись с мамой, когда я была маленькая, и поскольку он был человеком сильно пьющим, то не интересовался ничем, кроме водки.

Но мне подвезло: подоспела мода на худых, и ближе к концу школы я стала самой модной девочкой не только в классе. Не только потому, что я была худая. Я была высокая. И льняные – некрашеные, заметьте! – волосы спадали по моим худым плечам пышной гривой. Да и глаза у меня ничего… Голубые. Ресницы-то белые, брови тоже, и до старших классов я была бесцветна, как моль. Но потом освоила технику макияжа и…

Грудь уже круглилась под моей белой кружевной кофточкой, которую я нахально выдавала за «пионерскую». А короткая юбка открывала мои стройные и слегка синие ноги – кожа у меня белая и тонкая, вены просвечивают. Но летом – под загаром не заметно, а зимой – под чулками не видно. Кажется, это был последний год пионерских форм и пионерии вообще.

Примерно в том же возрасте, когда определилась моя внешность, определился и мой характер. Тоже не сразу и тоже неожиданно. А все дело в том, что мама сумела меня пристроить в английскую спецшколу. Уж не знаю, в чьи задницы маме пришлось делать уколы (она у меня медсестра), чтобы меня туда взяли… И я оказалась в революционной ситуации: бледная и худая пролетарка против буржуазии. Это были детки завмаг и завсклад, как говорил Райкин, – они переняли у своих родителей высокомерные замашки и фальшивые вежливые лица, они знали, как жить и как себя держать, какой надо вилкой-ложкой-ножкой; они судили, по-старушечьи поджав губы: это вульгарно, это неприлично, – и косились трусливыми глазами на меня.

Трусливыми, потому что знали, что я могу и треснуть. Я была проста, как Ленин, который был прост, как правда.

Постепенно я все же научилась не обращать на них внимания, я научилась защищаться, я научилась не изменять себе и не терять достоинства в любых ситуациях. Было неимоверно трудно всему этому научиться, но я, как птица Говорун в мультяшке, отличаюсь умом и сообразительностью. И потому однажды маленький гадкий и очень закомплексованный утенок превратился в лебедя, в королеву.

Со мной стали считаться, передо мной стали заискивать те самые девицы, которые раньше обливали меня презрением. Меня стали осыпать комплиментами – и какая я красивая, и какая прямая, и положиться на меня можно, и дружить со мной очень хочется…

Но теперь я не желала с ними дружить.

С парнями тоже – какая уж тут дружба, если ты являешься предметом восхищения и влюбленности почти всех пацанов от младших до старших классов! Причем без малейшей взаимности с моей стороны.

Мужчины вообще ко мне липли. В школе, во дворе, на улице, в транспорте. Передо мной тормозили машины, распахивались двери, и оттуда высовывались самодовольные морды «новых русских». Глядя на них, я клялась, что ничего общего со мной эти мужики иметь не будут!

И напрасно.

Дело было зимой. Я тогда училась в последнем классе, в одиннадцатом. Народ собирался на тусовку на старый Новый год, 1991-й, у одного из наших парней – богатенького сынка богатеньких родителей. Родителей дома не было – они ушли куда-то справлять, а нам предоставили свою квартиру.

Все было чудесно, мы ели, пили, танцевали, смеялись и целовались с парнями. Мне ужасно нравилось, что за мной ухаживают, что в меня влюблены, но мне никто не был интересен. Я не торопилась расставаться ни со своей невинностью, ни со своей свободой. У меня было все, что нужно для утешения моего девического самолюбия, кроме хорошей шубы – я донашивала старую цигейковую, маловатую и потертую, – и карманных денег. А красивые шмотки были – мне мама шила. Фирменно!

Из-за денег и из-за шубы я комплексовала. Немного. Самую малость.

В тот вечер я напилась. Нечаянно. Вдруг оказалось, что у меня кружится голова и меня начало пренеприятнейшим образом подташнивать. В темной комнате мотались разноцветные вспышки цветомузыки, я висела на шее у Вадика, хозяина квартиры, танцуя с ним медленный танец, и он прижимался ко мне, целуя за ухо, и я не противилась, потому что была самым искренним образом озабочена – мне становилось все хуже и хуже, и я боялась пошевелиться, пытаясь сообразить, что можно предпринять в подобной ситуации. Потому я не сразу поняла, что в комнате произошло какое-то замешательство.

Все притихли и музыку приглушили.

Я оглянулась. В дверях комнаты, в ярком свете, падавшем из прихожей, стоял мужчина лет двадцати шести в дубленке нараспашку. И смотрел на Вадика и на меня.

– Дядя, – оторвав свою щеку от меня, сказал Вадик пьяно, – что ты здесь делаешь?

«Дядя» гаркнул весело:

– Здравствуйте, детишки! – и направился к нам, протянул мне руку: – Игорь. Дядя Вадика.

– Ольга, – сказала я кокетливо и вдруг поняла, что, хотя я уже не танцую, а стою на месте, комната продолжает кружиться. И еще я поняла: меня уже не подташнивает, а тошнит. – Пора расходиться, – сказала я сдавленно, – до свидания, мальчики, до свидания, девочки, до свидания, дядя!

И я кинулась к дверям квартиры – не хватало еще, чтобы меня вытошнило прямо на глазах у этого дяди!

Я ринулась вниз, по лестнице, из подъезда, в снег. За моей спиной неслись крики Вадима: «Постой! Ничего не кончилось! Ты не поняла! Дядя просто так зашел!» Это он, к счастью, ничего не понял, этот Вадим. Я содрогалась от рвоты.

Когда болезненные рывки внутри меня прекратились, я замела ногой снег на отвратительное розовое пятно – хорошо, что Вадиковы соседушки уже спят и никто, похоже, меня не видит! – и тут в поле моего зрения, на фоне белого снега, появилась рука в рыжем дубленочном рукаве и протянула мне чистый платок.

Я повернулась. «Дядя Игорь» стоял у меня за спиной, без улыбки и без заигрывания, и смотрел на меня.

– Все в порядке? – спросил он спокойно.

Я кивнула.

– Тебе надо что-нибудь выпить, чтобы убрать неприятный вкус во рту, – сказал он. – Садись. – И открыл дверцу машины, которая стояла у подъезда.

Меня бил озноб. Я хотела спросить, куда он собирается меня везти, но у меня не было сил. Он был не посторонний человек, все-таки дядя Вадима, и я доверилась его опеке. Не домой же мне было, в самом деле, идти на глаза к маме. Она потом полночи будет валокордин пить.

А приехали мы в ресторан. В такой ресторан, который я только в кино видела. Я даже не знала, что в Москве такие существуют.

Сначала подлетел гардеробщик и снял с меня мою старую позорную шубу – будто дорогой подарок развернул, бережно и осторожно. Потом подошел другой человек, в бабочке, сказал «добро пожаловать» и повел нас наверх, по лестнице, устланной ковром. Сверху доносилась музыка и вкусные запахи.

Зал был полон цветов в вазах. Играл оркестр. На площадке топтался разодетый танцующий народ.

Человек в бабочке провел нас за столик, кивнул, и его сменил усердный официант. Только теперь до меня дошло, что Игоря здесь, похоже, знают: здороваются с почтением, которое не афишируется, но чувствуется.

Игорь заказал себе какую-то еду, а мне… чаю с лимоном. Но мне ничего другого и не хотелось в тот момент, он угадал.

Я выпила два стакана, приходя в себя и рассеянно глядя на танцующих. Игорь изредка говорил что-то ненавязчивое. Он объяснил, что зашел к Вадику просто так, потому что был рядом, через два дома, у каких-то знакомых, и решил заглянуть к старшему брату, коим ему приходится отец Вадима. Еще он сказал, что пить вредно, вернее, пить как раз не вредно, но напиваться вредно. Потом стал объяснять, в какой момент нужно остановиться, чтобы не получилось слишком поздно. Потом спрашивал про школу, про то, что я собираюсь после школы делать (Что? Я сама не знала…), говорил про иностранные языки, про новое поколение, про рыночную экономику… Я смотрела на него и думала о том, что он относится к тому редкому типу блондинов, у которых волосы вьются мелко и густо, как у негра, отчего его русый и курчавый ежик стойко торчал без всяких лаков, придавая лицу голливудский аллюр. Серые глаза смотрели мягко, улыбка лучилась обаянием, и от ямочки на подбородке веяло добродушием… Симпатичный мужик, одним словом…