Ольга Лаврова - До третьего выстрела

Ольга Лаврова, Александр Лавров

До третьего выстрела

Они встретились в коридоре на Петровке, 38 — Знаменский и стройная светловолосая девушка в вязаном нарядном платье. Лицо было знакомое, и Пал Палыч поздоровался, но не сразу понял, кто она. Прежде он видел девушку только в милицейской форме, когда бывал в Бутырке. Там, в проходной тюрьмы, она сидела, отгороженная от посетителей стеной металлических прутьев, а посетители — адвокаты и следователи — коллективно ухаживали за миловидной дежурной, ведавшей вызовом арестованных и распределением кабинетов.

Знаменский тоже любил поболтать с ней, знал, что учится заочно на юрфаке, и однажды обещал посоветовать, какую выбрать специализацию после диплома.

— Вот и пришла советоваться, Пал Палыч, — девушка с улыбкой протянула пропуск, умалчивая, что битый час дожидалась под дверью.

Апартаменты у Знаменского после повышения новые, попросторней. И диван новый, без коварно торчащей пружины. Вполне пригодный для неофициального разговора тет-а-тет.

— Итак, Антонина Васильевна Зорина. Года четыре сдавал вам в окошко оружие, получал взамен ключ и, честно говоря, не знал, что вы — Зорина. Ниночка и Ниночка.

— А я столько раз держала в руках ваш пистолет, что помню царапину на рукоятке.

— Справа или слева?

— Справа.

— Вы, оказывается, наблюдательны.

Девушка смущенно опустила глаза.

— Я все годы мечтала: вот подойду к окошку с наружной стороны и сама получу ключ от следственного кабинета.

— Так вы хотите стать следователем?

— Конечно!

— Даже «конечно». А собственно, почему?

— Ну… долгий разговор.

На самом деле разговор короткий, но абсолютно для Ниночки немыслимый; пришлось бы сказать: «Пал Палыч, вы — мой идеал».

Если бы у нее хватило духу на подобное признание, неведомо, как обернулась бы судьба. Но поскольку духу не хватает, Знаменский руководствуется общегуманными соображениями:

— Попробую вас отговорить, Ниночка.

— То есть, на что-то серьезное я не гожусь?

— Не в том дело.

Не знаю, годишься ли ты для следственной должности, но она для тебя — нет. Зачем раньше времени вгонять себя в гроб?

— Вы ведь, помнится, колебались — то ли юрфак, то ли педагогический. Или путаю?

— Когда-то колебалась.

— Тогда вам прямая дорога работать с детьми!

— Как — с детьми?

— Есть такая прекрасная должность — инспектор по работе с несовершеннолетними.

— Но у меня голова набита криминалистикой…

— Ниночка, что бы следователь ни делал со своей криминалистикой, он не может изменить того, что преступление произошло! А его нельзя было допускать!.. Великая вещь — удержать подростка, чтобы не свихнулся. Тогда уже ничего не воротишь и впереди суд, небо в клеточку и родители, у которых сын «отбывает срок».

— Никогда об этом не думала… то есть относительно себя. И, Пал Палыч, ведь очень трудно сделать то, чего не смогли родители.

— А вы боитесь трудностей? — подначивает Знаменский.

Естественно, Ниночка не может ответить «Боюсь»…

Она стала инспектором в детской комнате милиции. Часто руки опускались от бессилия — институтская наука мало помогала. Правда, доведись ей заглянуть в день сегодняшний со всеми молодежными его бедами, Ниночка признала бы, что ей досталось не худшее поколение.

Прошло почти полгода. Сейчас август, пахнущий прокаленным асфальтом и выхлопными газами и лишь к концу дня отдающий свежестью политых газонов да ароматом молодых яблок с лотков…

Вечереет. По старомосковскому переулку, наполовину перегороженному забором новостройки, бежит плотно сбитый человек в кепке и плаще. Какой-то прохожий мельком оглядывается ему вслед. Переулок почти безлюден. Человек ныряет в квартал пустых, подготовленных к слому домишек. Бежит уверенно, видно, что путь знаком. Сзади доносится приглушенный расстоянием милицейский свисток. Потом еще один — громче и с другой стороны. Человек кидается в противоположном направлении.

Метрах в ста впереди уже угадывается оживленная улица, но оттуда наперерез выруливает патрульный мотоцикл. Беглец успевает скрыться за углом дома, так что с мотоцикла его не видно. Притормозив и не глуша мотора, патрульные осматриваются: не мелькнет ли где фигура. Между тем свистки приближаются, человек чувствует, что оказался в кольце. Он вынимает пистолет, крепко обтирает носовым платком и хорошо рассчитанным движением забрасывает в чердачное окошко стоящего на отшибе сарая. Озирается, лихорадочно пытаясь что-то придумать, чем-то отвлечь от себя внимание. Поодаль замечает стайку голубей на земле. Сильно размахнувшись, швыряет в них камнем. Голуби взлетают, и на их испуганный взлет стремительно срывается мотоцикл.

А человек крадучись, но быстро пробирается от развалюхи к развалюхе.

— Вы узнали бы его?

— Конечно бы, узнала!

— А вы совсем не запомнили лица?

— Револьвер как сейчас вижу, а лицо — нет…

Знаменский допрашивает двоих продавщиц, одна из которых по совместительству и кассирша в магазине «Трикотаж-галантерея». Магазинчик маленький и тесный. Переднюю стену занимает окно-витрина с входной дверью. Вдоль двух других буквой «Г» расположены прилавки. На том, что против входа, стоит кассовый аппарат.

— Ну хорошо, давайте по порядку. Значит, в магазине, кроме вас, никого не было?

— Никого, — подтверждает кассирша. — С обеда очередь стояла даже на улице, а куртки кончились — и как отрезало.

— Что за куртки?

— Хорошие, по сто сорок три рубля. Завезли к концу квартала двести штук.

— Когда он вошел, вы были за прилавком?

— Да, вот так сидела. — Она придвигает ногой табурет и садится к кассе; на щеках продолжают рдеть красные пятна. — Ящик был открыт.

Женщина выдвигает денежный ящик, и Знаменский отступает, давая фотографу возможность сделать общий снимок помещения. Кибрит молча слушает — ее черед впереди.

— Обычно я сразу выручку раскладываю, как надо, а сегодня толчея, совала кое-как. И вот сижу после, по купюрам разбираю… и вдруг он передо мной стоит и говорит: «Давай деньги!» Я вот так — раз! — резко подавшись телом вперед, она задвигает ящик, — и голову-то подняла, а в лоб револьвер нацелен. — Кассирша на секунду зажмуривает глаза. — У меня все отнялось… Которая пачка была в руках, двадцатипятирублевками, ту он выхватил и говорит: «Давай остальные, пристрелю!» Честно скажу: я бы уж и рада отдать, дергаю ящик, а его заело. Тут Настасья как шарахнется за дверь! Он выругался — и следом на улицу. Спасла меня Настасья!

— До чего-нибудь он дотрагивался? — спрашивает Кибрит.

— Не знаю, милая, не знаю, — трясет женщина головой.

— Расскажите теперь вы, — оборачивается Знаменский ко второй продавщице.

— Я здесь находилась, — густым голосом сообщает круглая, на ногах-тумбах Настасья и показывает, как сидела за прилавком. Неподалеку от витрины у нее поставлен стул и еще скамеечка для опухающих ног. — Сижу, в окно смотрю. Еще на той стороне улицы я его заметила.

Фотограф нацеливается в нее объективом, продавщица ни с того ни с сего улыбается: условный рефлекс на фотоаппарат.

— Почему вы обратили на него внимание?

— Да просто так. Он шел слева, а вон от того столба стал наискосок сюда переходить, к витрине. И остановился.

— И долго стоял?

— Нет, только зыркнул — пусто внутри или нет. И входит. Быстрым таким шагом. Воротник поднят, и кепка на лоб. И — уже возле кассы с револьвером, и Женя ему деньги отдает. И, он слышу, говорит: «Всех перестреляю!» С этих слов меня будто кто подбросил — сейчас была за прилавком, а сейчас уже по переулку бегу, себя не помню… Только когда на двух мужчин набежала, очнулась. Зовите, кричу, милицию, магазин грабят! Обратно уже люди довели, ноги не слушались.

— И что вы застали, вернувшись?

— Женя сидит за кассой, как пришитая, и трясется. Даже товар не собирает, который я на пол смахнула.

— Когда прыгали через прилавок? — Знаменский прикидывает, каково было брать такой барьер.

— Ну да. Носки, рубашки, все полетело!

— А где они сейчас? — вмешивается Кибрит.

— Вон отдельно сложены. Упаковка загрязнилась, протереть надо.

Кибрит начинает осторожно перебирать и осматривать указанные продавщицей вещи, упакованные в целлофановые пакеты.

— Не помните, как они валялись, эти пакеты? — спрашивает она продавщицу-кассиршу.

— Да почти по всему полу.

— На бегу от кассы к двери можно было наступить?

— Почему ж нельзя…

— А до возвращения вашей напарницы кто-нибудь в магазин входил?

— Никто.

— У вас какой размер обуви? — обращается Кибрит к Настасье.

— Тридцать седьмой. — Она снимает с ноги тапочек и предъявляет в доказательство.