Валериан Скворцов - Шпион по найму Страница 62

— Как это совместимо с его должностью?

— Уже не совместимо. Уволен со службы несколько месяцев назад.

— Чего же Дубровин трясется? Почему этот тип командовал на совещании в представительстве «Балтпродинвеста»?

— Значит, имеет ещё власть… Один звонок Вячеслава Вячеславовича в Москву, и Дубровина отзовут с хлебного места. Это — раз. Совещание носило неформальный характер, поскольку ты и сам — неформал. Это — два. В Москве большая разборка. Дубровин доносит туда, что взрыв, похищение Бахметьева, вся эта сумятица и беспредел — результат усилий молодцов Вячеслава Вячеславовича. Это — три. Твоя фотопленка очень кстати. Это уже четыре.

— Банда Чико выполняет заказ Вячеслава?

— Его. Дубровин сказал мне, что команда Тургенева на самом деле состоит из восьми человек. Шесть прежних, про которых мы знаем, включая азериков, плюс ещё два, формально это личные телохранители Чико, а на самом деле они приставлены, видимо, к генералу. Кукла, которую ты уложил, залетная, нанята в Пскове, подобрали дурачка… Она не в счет. Так что потерь у Чико Тургенева нет.

— Какую же позицию занимает Дубровин?

— Дубровин вел игру. Вернее, игры, несколько. Ему удобнее быть в курсе задумок Вячеслава, как ты его называешь… Расчет делался на то, что выкрадут тебя, Бэзил. Вячеслав обсуждал такую возможность с Дубровиным. Он говорил, что ему нужно похищение… Для обмена и скандала, для шумихи…

Я расхохотался.

— Чего ты ржешь? — спросил Ефим, подталкивая меня вперед.

— Отлегло от сердца, — сказал я. — Облапошили не только меня, а всех вас, паршивых начальников! Вы подставляли меня, а Вячеслав подставлял вас. Пока вы заигрывали с Вячеславом, он согласовывал свои действия с кем-то еще…

— Теперь все согласовывают свои действия с кем-то еще, экая невидаль, цена-то на все свободная, — сказал Ефим, двигаясь в обход вокруг дома. Одно неясно, почему, взяв генерала, они не убили тебя?

— Еще убьют, — сказал я. — В этом твой последний шанс, Ефим.

— Мой? Не наш? — спросил он.

Вечернее освещение улицы не давало возможности разглядеть лицо человека, желающего разделить мою участь.

Глава пятнадцатая

Государственное преступление

В тусклом свете фар «шестерки», у которой, наверное, давно отощал аккумулятор, определить, какие именно деревья выросли вокруг одноэтажной «Каякас», было невозможно. С тех пор, как мы в последний раз ночевали в этой гостинице с Мариной в эпоху её первого эстонского адюльтера, появилось ещё и просторное крыльцо. Под желтым светом его плафонов Дитер Пфлаум, ссутулившись и раскорячив руки, будто перехватывал баскетбольный мяч, от первого лица, говоря словами Маяковского, предлагал пухленькой администраторше невозможное. Она отрицательно покачивала взбитым коком на уровне галстучной заколки долговязого Дитера. Возможно, он насмотрелся фотографий в студии Тармо, выпил в баре и окончательно разогрелся. Толстушка, прикрываясь прижатым к груди портфельчиком, расчетливо пятилась к двери.

Объезжая на стоянке внедорожник «Опель Фронтир» с лейпцигским номером, Ийоханнес Эйкович уважительно крякнул.

— Дойчланд юбер аллес, — сказал он, вывихивая шейные позвонки, чтобы оглядеть красавицу-машину со всех сторон.

Высоко следовало оценить и хозяина. Он ловко скрыл броский автомобиль возле школы, в которой снимал помещение под студию Тармо. Машину ни я, ни Ефим не заметили.

— Вон его владелец, — сказал я Ийоханнесу Эйковичу, выбираясь из «шестерки», и обошел с тыла лучшего кригскамарада в мире.

— Этот господин из двадцать второй комнаты? — спросил я девушку из-за плеча Дитера.

— Кажется, да.

— Он не предлагал вам купить столовые приборы с клеймом этой гостиницы? А наволочку и полотенце с метками? Нет? Сейчас предложит… Спросит пятьдесят крон. Я сам не прочь взять вещи за такую цену, но все же боюсь продешевить, а? Теперь я понимаю, зачем он ворует. Чтобы соблазнять хорошеньких, как вы… У этого человека ничтожные командировочные. Все, чем он может угостить даму, это «Орбит» без сахара… Вы уйдете со мной. Я ваш благородный спаситель.

Она прыснула, нырнув подбородком за портфельчик, и, обогнув меня, выскользнула в холл гостиницы.

— Шайзе1! — сказал Дитер на всякий случай, поскольку ничего не понял. Его развернуло за мини-юбкой администраторши, а увидел он меня.

— Смирно! — скомандовал я. — Отделение! В бордель! Марш!

Медленно-медленно, как водят на парадах Легион, подвывая его занудный строевой «Будэн», мы в ногу подошли к такси. Ийоханнес Эйкович распахнул заднюю дверцу «шестерки» и, вытянув руки по швам, рявкнул:

— Хохахтунгсволь2!

— Мерси, вье кон, вив ля Франс3! — откликнулся Дитер.

— По пьянке он говорит только на французском, — объяснил я на русском таксисту-полиглоту.

— Так на каком языке будем тогда разговаривать? — спросил Ийоханнес Эйкович по-эстонски, запуская двигатель.

— Переведи ему, — сказал Дитер, когда мы сдвинулись с места. Беотийцы для полного наслаждения жизнью объявили патриотизм государственным преступлением. Так вот, в этой жизни я — беотиец, а не немец!

— Кто такие беотийцы? — спросил Ийоханнес Эйкович. Он опять перешел на русский.

— Вы, что же, понимаете и французский? — спросил я.

— В этой жизни я кручу баранку, а в другой преподаю иностранные языки в школе… Так кто же эти беотийцы?

— Греки какие-то, — сказал я. — Древние, разумеется. Вероятно, настаивали на альтернативной службе — заготавливать сено для боевых слонов, а Александр Македонский отказывал, гнал в строй, где дедовщина, неуставные отношения и все такое прочее. Бог с ними, с беотийцами… Рулите в Синди, улица Вяйке-Карья, и там, возможно, сегодняшней вашей работе конец. Хорошо?

Дитер набрался в гостинице основательно. А, может, добавил к тому, что принял в Таллинне на дорожку или по пути, потому что продрог — балтийская погода переменчива. Снова стало промозгло, зябко. И в машине кригскамарад без промедления заснул. Минут двадцать придавил и я, так что, когда Ийоханнес Эйкович сбросил скорость, въехав в узенькую Вяйке-Карья, пробудился я свежим. И повеселел — нос щекотало уютным запахом дыма, стелившимся над крышей дома и палисадником Йоозеппа Лагны.

Хозяин топил сауну.

Красный и распаренный, голый по пояс, в пижамных штанах, с цепочкой и серебряным крестиком на подушечке седых зарослей на груди, Йоозепп, открыв, сказал:

— Я думал, что вы приедете раньше, будете рады сауне. Однако, заждавшись, воспользовался сам…

— Мне, право, неловко… Суета всякая задержала. Мне неудобно, конечно, что не предупредил. Но я привез друга. Не возражаете, если он переночует в той же комнате?

Йоозепп, встав на цыпочки, высматривал за моим плечом машину, водителя и Дитера, отчаянно зевавшего в освещенном — по причине открытой двери салоне.

— Тот, у которого судорога сводит челюсть, и есть мой друг, — пояснил я.

— Тоже — француз?

— Говорит, что беотиец.

— Беотиец? Кто такие? Вроде сербов?

— Нет, это такие люди без национальности. Любить родину у них запрещено конституцией и кровавым режимом.

— Ох, ваш приятель, что же, из таких законопослушных?

— Скрывает. Сами понимаете, при такой-то жизни чем гордиться? — сказал я Йоозеппу. — Может, он диссидент, а может, и наоборот, сукин сын… Но тихий и воспитанный, хотя выпивоха. Значит, я его приглашаю?

— Давайте, — ответил, вздохнув, Йоозепп. — Вижу, что люди вы непростые. Шутите, видимо, не от хорошей жизни… Да хоть шутите. Располагайтесь, а я пойду возобновлю температуру в сауне… У меня домашнее пиво есть.

Я вернулся к такси.

— Есть беотийское светлое, сауна, — сказал я Дитеру по-французски. На эту ночь лагерь разбиваем здесь.

— Обслуживают блондинки или брюнетки?

— Тогда я уезжаю? — спросил Ийоханнес Эйкович тоже по-французски.

Дитер, с кряхтением распрямляя ноги, выбрался с заднего сиденья.

— Допроси парня с пристрастием, — сказал он. — Подпали ему, если нужно, яйца зажигалкой. Почему проговаривается на стольких языках сразу? Это что, неспровоцированное выпячивание расового превосходства?

— Завтра в десять утра, — сказал я Ийоханнесу Эйковичу.

Он обидчиво кивнул и резко принял с места. Крутые жлобы лишили его монополии на знание иностранных языков. Красные огни «шестерки» и хруст гравия отсекло углом улочки.

— Собираешься поставить клизму? — спросил Дитер, поднимаясь за мной в дом. Двадцать минут сна протрезвили. А без работы стоять он не мог и потому открывал военный совет. Кутузов и Багратион в Филях — перед сдачей Москвы. Такими видел я нас в исторической перспективе на завтра.

— Пронести должно с вонью и треском, чтобы донеслось до Тургенева или, хотя бы до его свиты, — сказал я. — Поможешь?