Владимир Прасолов - Северный ветер

Владимир Прасолов

Северный ветер

ЭТА ЧЕСТНАЯ И ИСКРЕННЯЯ КНИГА ЗАХВАТЫВАЕТ ТАК, ЧТО НЕВОЗМОЖНО ОТВЛЕЧЬСЯ. СЕРДЦЕ ЗАМИРАЕТ, И ТЫ ПЛАЧЕШЬ И РАДУЕШЬСЯ ВМЕСТЕ С ЕЕ ГЕРОЯМИ, ПРОНЕСШИМИ С СОБОЙ СКВОЗЬ ТО ТЯЖЕЛОЕ ВРЕМЯ ВЕРУ, ЛЮБОВЬ, ЧЕСТЬ И ПРЕДАННОСТЬ.

Вместо пролога

Северный ветер во все времена года показывает характер — или освежает, или пронизывает холодом до мозга костей. Он не бывает расслабляюще-теплым здесь, в Сибири. В огромном, необозримом крае земли, ничем не прикрытом от великого ледовитого океана, распахнутом перед всеми его капризами, отдающем ему как дань серебряные воды тысяч рек. Напитанном невиданными энергиями и богатствами и оттого самоочищающемся и живородящем. Суровый и чарующий своей первозданной красотой, он принимает только чистых душой и оставляет их в себе навсегда. Люди, волей или неволей попавшие в эти края, задерживались в них надолго, а чаще насовсем, не в силах оторвать себя от энергии чистоты и простора, воли и безмятежного величия мира этой загадочной земли.

Так уж случилось в России в последнее столетие, большей частью люди попадали туда не по своей воле. Двадцатилетним, этапом политических заключенных, оказался здесь и Иван Голышев. Другие двадцать лет, срок наказания, назначенный судом, перечеркнули его жизнь раз и навсегда. Ту жизнь, в которой он, комсомолец, бригадир, беззаветно веря в торжество идей социализма, ударным трудом выполнял и перевыполнял трудовые нормы, выдавая на-гора десятки тонн черного золота. И в которой вдруг для него не стало места… Случай спас его от верной смерти во время побега, во время блужданий в тайге. А может быть, правду говорят, что случайностей не бывает. Может быть, старый охотник Такдыган нашел в тайге замерзавшего беглого зэка по велению Духов тайги. Такдыган вернул его уходившую с этого света душу и дал ему новое имя в новой жизни. То, что он смог расслышать из уст умиравшего: «иВАНГОЛышев», — прошептал беглец заиндевевшими губами, — и стало его новым именем. Вангол так Вангол, согласился старик. Орочены, немногочисленный эвенкийский род, в одну из семей которого Голышев попал, выходили его и приняли к себе как сына. Ошана, дочь Такдыгана, отдала ему в жены свою старшую дочь Тингу. Старый охотник Такдыган передал ему свои знания и в святом месте силы посвятил в тайны Духов тайги.

Вангол принял новое имя и новую жизнь, он ощутил в себе ранее скрытые способности. Он как бы просто вспоминал их… Шли годы, Вангол набирался сил. Такдыган был доволен учеником и уверен в том, что Вангол получил силу древних Духов тайги. Ничего не предвещало беды. Но та, другая жизнь и тот, жестокий мир уже вторглись в этот, таежный, даже в здешней глухомани укрыться от них не удалось. Ванголу пришлось выйти из тайги. Встреча с пришлыми людьми — научной экспедицией из Иркутска — дала ему возможность воспользоваться документами одного из исследователей, Игоря Сергеева, тот был тяжело ранен и потерял память. Вангол, теперь уже под именем Игорь Сергеев, появляется в Иркутске. По направлению, подготовленному для него же, Игоря Сергеева, Вангол едет учиться в Москву в Высшую школу разведки РККА. Война для него началась в спецшколе Разведуправления, куда он попал в числе лучших выпускников разведшколы. В первые же дни в составе разведгруппы «Ветер» он был заброшен в прифронтовую полосу для борьбы с диверсионными группами противника. Вот там и свела его судьба второй раз со Степаном Макушевым, капитаном НКВД, бывшим начальником того конвоя, из которого он когда-то совершил побег. И с Владимиром Арефьевым, лейтенантом Московского уголовного розыска, родственником Макушева. Там же Вангол выходит на след банды уголовника Остапа, убийцы его жены и человека, завладевшего секретным архивом лагерных сексотов, представляющим огромный интерес как для уголовников, так и для немецкой разведки.

Вангол, Макушев и Арефьев, преследуя по пятам через всю страну банду Остапа, попадают в Забайкалье. В край непроходимой тайги, болот и марей. Там, на скалистом берегу безвестной реки, в пещере, куда стремился попасть Остап, чтобы завладеть хранящимся в ней со времен Гражданской войны золотом, происходит развязка. Остап и его подручные убиты. Архив «грешных душ», найденный при Остапе, уничтожен… Вангол и его друзья вышли на стойбище Ошаны, чтобы сообщить ей о гибели старого Такдыгана. Теперь им нужно выходить из тайги. Война. Здесь они выполнили свою задачу и понимали — их место там, на фронте…

Северный ветер поземкой заносит едва различимые следы былого, навсегда хороня их в прошлом, очищая пространства для будущего, стремительно летящего вперед, неизвестного и манящего…

Осень 1941 года здесь, в енисейской тайге, на первый взгляд ничем не отличалась от всех предыдущих. Лист на осинах налился багровым цветом, потрепыхался на студеном ветру да и полетел в пожухшие травы. Утки да гуси косяками прошли с северов на китайский рис, зимовать. Бабы по деревням рожали по осени, как положено — под урожай и рожай. Только не стало мужиков в деревнях, как метлой смело. Железной метлой, безжалостной и бездушной; звали ее словом нехорошим, бедовым — мобилизация. Мужики, уходя, утешали — немца побьем да и вернемся к осени, а она, осень-то, вот она, только никто не вернулся, одни похоронки да вести о том, что немец уж к Москве подбирается. Тяжелая была осень, тоскливая от неизвестности и безнадежного ожидания. Может, оттого, что здесь не лилась кровь, не грохотали рвущиеся снаряды и бомбы и танки не крушили гусеницами деревенские избы, война не воспринималась так душераздирающе страшно, один только голос из трескучих громкоговорителей леденил кровь: «Наши войска, ведя упорные бои с превосходящими силами противника, оставили населенные пункты…»

— Чем же энто немец нашенского мужика превосходящий? — удивлялись старики.

— Испокон веков германца били! А сейчас чего? Считай, всех мужиков с волости забрали, а немец все одно превосходящий, как это? Нечто Германия больше Рассей? Не больше, вона правнук Ванька вчерась карту земную показывал. Там энтой Германии — плюнуть да растереть.

— Да не в размерах земли дело. У тебя вон огород здоровенный, а чё в нем растет? Лопухи одне…

— Ты мой огород не трожь!

— Да это я так, к слову, чтоб понятней было. Не серчай… слухай, мой-то внучок еще по весне, как картоху сажали, учудил. Токо счас до меня, старого, дошло…

— Эт который?

— Да старшего, Егора, Петька.

— Чё учудил-то?

— Да все родичи на огороде, братья его старшие да отец копают землицу, бабы картошку сажают, так споро все, весело и быстро, рядок за рядком, глядеть любо, а он на плетне сидел, с другими малыми, ну, бесштанная команда, да вдруг как заревет в голос. Я-то рядом, на лавке, курил. К нему, думал, не дай бог на хворостину напоролся али прищемил чё… «Ты чё, говорю, ревешь?»

А он ладошками грязь по лицу размазывает, плачет и говорит: «Их всех убьют, как я энту картошку один копать буду?» Я-то строго: «Ты чё, говорю, болтаешь, как это убьют?»

А он, пуще прежнего, слезы градом! Плачет аж взахлеб и твердит: «Убьют, всех убьют, я один останусь!» Я его тогда с плетня снял да и унес домой, так он у меня на руках и уснул, наревевшись. А проснулся, шкода, глаза веселые, за бороду меня потрогал, сплю иль нет, и потихоньку с полатей-то и слез. Я и забыл про то, не сказывал никому, а теперь вспомнил. Уже две похоронки получили, да от Егора давно вестей нет. Женка-то его черная вся ходит. Вот и думай, чё он тогда ревел, как чуял…

— Да, Савелий, пришла беда — отворяй ворота… Федорыч вон тоже на сына похоронку вчерась получил. Как так? Били ж немчуру тогда…

Старый Прокоп, глянув по сторонам, тихо, но красноречиво прошептал:

— Тогда, Васька, вера была! Бились за чё? За веру, царя и Отечество! А счас?

— Ну это, за Родину, за Сталина…

— Вот то-то и оно. Родина-то, она у каждого своя, а Отечество — оно одно на всех…

— Ну ты, Прокоп, загнул. Нету в том разницы никакой…

— Есть разница, подумай! За веру, царя и Отечество — это ж святая троица. А щас чё? Веры-то нету!

— Да ну тебя, не в том причина.

— А в чем?

— Ну это, внезапное нападение же?

— Ох, не смеши, это на бабу можно внезапно напасть — и она твоя, а на Рассею — не… Внезапность-то, конечно, была, но токо один день, а потом-то что? Всем ясно стало — немец прет. И что? Полстраны под ним ужо! Говорю тебе — без веры воюем, в том беда…

— Хм… дак мы-то верим…

— Дак мы-то тута, на завалинке, а оне тама, в окопах, тяжко им без веры, тяжко…

— Ничё, вытянем…

— Да я в том не сумлюваюсь, токо как? Вон, похоронки одне да отступленья…

Дед Прокоп затушил самокрутку, сплюнул и встал.

— Бывай, Васька, пойду дрова колоть, больше-то некому.

Васька, весь белый как лунь дед, тоже с трудом встал с завалинки, вздохнул и, тяжело опираясь на клюку, пошел в другую сторону. Собрался было помирать этим летом, да куда там…