Джонатан Келлерман - Дьявольский вальс

Джонатан Келлерман

Дьявольский вальс

Моему сыну Джессу – джентльмену и ученому

Да сгинет тень дурной болезни;

Да навсегда исчезнет страсть к наживе.

1

Царство страха и мифов, место, где свершались чудеса и случались самые горькие неудачи.

Я провел здесь четверть жизни, стараясь научиться приспосабливаться к заведенному ритму, безумию и накрахмаленной белизне всего окружающего.

Теперь, после пятилетнего отсутствия, я стал тут посторонним и поэтому, войдя в вестибюль, почувствовал какое-то беспокойство.

Стеклянные двери, полы из черного гранита, высокие сводчатые стены из туфа увековечивали имена покинувших этот мир благотворителей.

Сверкающее преддверие на пути в неведомое.

Снаружи была весна, но здесь, внутри, время имело иной смысл.

Группа измотанных двойной сменой интернов[1]-хирургов – Господи, каких же молодых теперь набирают, – сгорбившись, проскользнула мимо в бахилах на бумажной подошве. Мои же ботинки на коже гулко стучали по граниту.

Полы скользкие как лед. Я как раз начинал стажировку, когда их настилали. Я помню протесты, петиции по поводу неуместности полированного камня там, где дети бегают, ходят, ковыляют и где их возят в инвалидных колясках, но какому-то филантропу нравился черный гранит. Тогда филантропов хватало.

Но в то утро увидеть гранит было трудновато; вестибюль заполняла толпа, в основном люди темнокожие и бедно одетые выстроились перед застекленными кабинками, ожидая благосклонности со стороны регистраторов с каменными лицами. Регистраторы избегали смотреть посетителям в глаза и священнодействовали над своими бумагами. Такое впечатление, что очередь не продвигается совсем.

Кричащие, плачущие, сосущие грудь младенцы, обмякшие женщины, проглатывающие проклятия и уставившиеся в пол мужчины. Незнакомцы, толкающие друг друга и находящие выход своему раздражению в ничего не значащих фразах. Некоторые из детей – те, кто еще выглядел как дети, – вертелись, и прыгали, и вырывались из рук взрослых, обретая драгоценные секунды свободы, прежде чем их подхватывали и прижимали к себе. Другие – бледные, худые, осунувшиеся, лысые, с неестественным цветом кожи – стояли тихо, душераздирающе покорные. Резкие иностранные слова прорывались над гулом регистратуры. Редкая улыбка или короткая шутка оживляли царящее здесь уныние, чтобы тотчас же погаснуть, как искра, вспыхнувшая от отсыревшего кремня.

Подойдя ближе, я уловил знакомый запах.

Спирт для дезинфекции, горечь антибиотиков, липкий ликер из исцеления и болезней.

О-де-госпиталь[2]. Некоторые вещи никогда не меняются. Но я изменился: в руках не было тепла.

Я пробрался сквозь толпу. У лифтов дюжий детина в темно-синей форме охранника появился как будто из-под земли и преградил мне путь. Ежик светлых седеющих волос, щеки выбриты настолько чисто, что кожа кажется надраенной песком. На треугольном лице очки в черной оправе.

– Чем могу помочь, сэр?

– Я доктор Делавэр. У меня назначена встреча с доктором Ивз.

– Позвольте взглянуть на ваше удостоверение личности, сэр.

С удивлением я выудил из кармана пристегивающуюся на клипсе карточку. Он взял ее и принялся изучать так, как будто в его руках находилось вещественное доказательство. Посмотрел на меня, затем снова на черно-белое фото десятилетней давности. В руке охранник держал радиотелефон. На поясе – пистолет в кобуре.

– С тех пор как я был здесь в последний раз, порядки, кажется, стали несколько строже, – заметил я.

– Просрочено, – бросил охранник. – Вы все еще состоите в штате, сэр?

– Да.

Он нахмурился и положил мое удостоверение в карман.

– Что-нибудь не так?

– Требуется новый пропуск, сэр. Если вы пройдете мимо часовни в службу безопасности, то вам моментально сделают снимок и все устроят. – Он дотронулся до своего лацкана. Цветная фотография, десятизначный номер.

– Как много времени это займет? – спросил я.

– Зависит от обстоятельств, сэр, – ответил он, глядя мимо меня, будто ему внезапно стало скучно.

– От каких?

– Сколько человек будет впереди вас. И от того, в каком состоянии ваши документы.

– Послушайте, – не выдержал я, – мне нужно быть у доктора Ивз через пару минут. А на обратном пути я займусь пропуском.

– Боюсь, что нет, сэр, – возразил он, все еще глядя куда-то в сторону. Затем скрестил руки на груди. – Таковы правила.

– И давно так?

– Письма были разосланы медперсоналу еще прошлым летом.

– Наверное, пропустил.

Должно быть, выбросил в мусорную корзину, не вскрывая, как и большую часть больничной почты.

Охранник ничего не ответил.

– У меня действительно нет времени, – сказал я. – А как насчет разового пропуска для посетителей?

– Пропуска посетителей – для посетителей, сэр.

– А я и посещаю доктора Ивз.

Он вновь перевел взгляд на меня. Нахмурился более сурово, даже с некоторым презрением. В раздумье стал рассматривать рисунок моего галстука. Прикоснулся к поясу с той стороны, где находилась кобура.

– Пропуска посетителям выдаются в регистратуре, – процедил он, указывая скрюченным большим пальцем на одну из плотных очередей, и вновь скрестил руки.

Я улыбнулся.

– И никакого обходного пути, а?

– Нет, сэр.

– Значит, мимо часовни?

– Мимо часовни и направо.

– Проблемы с преступностью? – поинтересовался я.

– Я не устанавливаю правила, сэр, я обеспечиваю их соблюдение.

Помедлив мгновение, он отошел в сторону и, прищурившись, наблюдал за моим отступлением. Я повернул за угол, ожидая, что он потащится за мной, но в коридоре было пусто и тихо.

Дверь с табличкой «СЛУЖБА БЕЗОПАСНОСТИ» находилась в двадцати шагах дальше по коридору. На ручке висела записка «Вернусь в...», ниже – нарисованные часы с передвижными стрелками, указывающими 9.30. На моих часах – 9.10. На всякий случай я постучал. Никакого ответа. Я оглянулся. Охранников не было. Вспомнив про служебный лифт, который находился за отделением лучевой терапии, я пошел дальше по коридору.

Там, где было отделение лучевой терапии, теперь размещалась служба благотворительных фондов. Еще одна закрытая дверь. Лифт все еще находился на прежнем месте, но кнопки отсутствовали; теперь он открывался ключом. Я начал было искать ближайшую лестницу, когда появились двое санитаров, толкавших пустую каталку. Оба молодые, рослые, чернокожие, и оба щеголяли геометрически правильными стрижками в стиле хип-хоп. Они увлеченно обсуждали игру «Рейдеров». Один из них вынул ключ, вставил в замок и отомкнул лифт. Двери открылись, обнажая обитые мягким материалом стены. На полу – обертки от гамбургеров и картофеля-фри, кусок грязной марли. Санитары втолкнули каталку. Я последовал за ними.

Отделение общей педиатрии занимало восточное крыло четвертого этажа и отделялось от палаты новорожденных открывающимися в обе стороны деревянными двустворчатыми дверями. Я знал, что клиника для приходящих пациентов была открыта всего пятнадцать минут назад, но небольшая приемная была уже переполнена. Чихание, кашель, тусклые глаза и повышенная болезненная активность. Напряженные материнские руки, удерживающие младенцев и малышей лет до пяти, документы и магические пластиковые карточки бесплатного медицинского страхования. На двустворчатой двери справа от окна приемной объявление: «Пациентов просят зарегистрироваться». Ниже испанский перевод.

Я пробрался сквозь толпу и направился по длинному белому коридору, увешанному плакатами о профилактике заболеваний и правильном питании, санитарными бюллетенями о состоянии здоровья в округе и плакатами на двух языках, призывающих растить здоровых детей: делать прививки, воздерживаться от алкоголя и наркотиков. Порядка дюжины приемных кабинетов были заняты, ящики для медицинских карт переполнены. Детский плач, похожий на мяуканье котят, и слова утешения просачивались из-под дверей. По другую сторону коридора – картотеки, шкафчики с медицинскими препаратами и холодильник, помеченный красным крестом. Секретарша стучала по клавишам компьютера. Сестры сновали между кабинетами и комнатами предварительного осмотра. Проживающие при больнице врачи на ходу разговаривали по телефонам и еле поспевали за быстро шагающими лечащими докторами.

Коридор под прямым углом повернул направо, в более короткий, где были расположены служебные кабинеты врачей.

Открытая дверь кабинета Стефани Ивз была третьей в ряду из семи дверей.

Комната размером десять на двенадцать футов, выкрашенная в обычный для больниц бежевый цвет, до некоторой степени оживлялась подвесными полками, забитыми книгами и журналами, парой репродукций Миро[3] и одним тусклым окном, выходящим на восток. За сверканием крыш автомобилей вершины Голливудских холмов, казалось, растворялись в смеси рекламных плакатов и смога.