Елена Сулима - Опоенные смертью

Сулима Елена

Опоенные смертью

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

УЙТИ ИЗ ЖИЗНИ, ЧТОБЫ ВЫЖИТЬ

«Я жить хочу! Я хочу жить! — пульсировало в голове Алины. — Нет! Я не могу жить! Я больше не могу жить так! У меня нет сил!.. Но я хочу!

Когда ты понимаешь, что скоро умрешь, то противна любая путаница человеческих понятий…» — подумала, успокаиваясь, она, но главный редактор отдела культуры прервал ход её мыслей:

— Ну что, наша вечная внештатница, ты поедешь в «Театр на Юго-Западной»? Нашу газету пригласили на «Калигулу».

— Да… конечно, — задумчиво кивнула Алина, и её солнечные кудри, словно на мгновение обмякли. Только Калигулы ей не хватало, в то время как весь её мир рушился и без того. Сидеть в маленьком плотно набитом зале и воображать, как должен возбуждаться некий абстрактный зритель, не возбуждаясь самой, а потом писать об авангарде, да что там о квинтэссенции авангарда, дозе адреналина и сексуальной эстетики, короче — парить мозги бедному читателю газет. В то время как собственный мозг словно расслоился один молчит, в шоке наблюдая, как тает песок в верхней чаше неких гигантских видимых лишь ему песочных часов, другой — машинально выдает то, что от него требуется, дабы никто не догадался, что он не один единственный.

ГЛАВА 1

«Смерть. Смерть. Смерть. Только смерть впереди и ничего больше. Алина ступала по гулкому коридору редакции и не слышала цоканья своих каблучков, словно каждым шагом проваливалась в пропасть.

— Вот, смотри, что выбираешь: командировку по зонам или на Багамы? спрашивал битый перебитый вечно нетрезвым образом жизни фоторепортер Фома девушку — свеженького стажера из МГУ, покуривая в углу.

Хрипловатый голос его врезался в сознание Алины, словно с того, иного, света. Она машинально остановилась рядом с курившими и, вынув пачку сигарет из заднего кармана джинсов, закурила, уставившись ничего невидящим взглядом в мутное стекло окна. „Смерть… и ничего больше! Как же коротка жизнь! Боже мой!.. И дались ему эти острова!..“

— Конечно, Багамы, — ответила девушка, не страдающая нелюбовью к себе.

— Эх ты, — махнул жилистой рукой Фома, — а ещё хочешь быть журналистом.

Ершик её черных волос зашевелился от удивления.

— Не обращайте на него внимания, — вернулась в опостылевшую действительность Алина. — Он всех об этом спрашивает. Кстати, Фома, а почему ты мне никогда не задавал своего коронного вопроса?

— Куда уж вам… — отмахнулся, замявшись, Фома. — Знамо дело — вы все о высоком… — ерничая, раскланялся и, бросив в наполненную водой белую фарфоровую урну окурок, пошел в кабинет к главному редактору отдела политики.

— Я не пойму, он кто — бывший хиппи или диссидент? — спросила девушка-мальчик.

— А… так… бывший гений перестройки — вяло поправив кольцо сережки, Алина снова отвернулась к окну. Лицо её нелишенное ещё юношеской свежести, несмотря на то, что ей было тридцать, ничего не выражало. Но ей казалось, что когда она говорит, лицо её корчится в резкой гримасе, превращаясь в ужасающую маску из древнегреческой трагедии. Последнее посещение онкологического диспансера поплыло у неё перед глазами…

— …Неужели, мне нельзя ничем помочь, доктор?! — отчаянно молодая рыжеволосая женщина схватила за рукав тоже женщину, но в белом халате, проходившую по коридору в кабинет маршем железного Феликса. Женщина врач резко дернулась, невидящим взглядом окинула пациентку:

— Нет.

— Но у меня же сын!.. — голос больной сорвался, и она прохрипела сквозь слезы: — Ему только восемь лет! Я мать-одиночка! Мне нельзя умирать! Нельзя!.. Он останется совершенно один! Один!.. Помогите! Что же мне делать?!

— Отдайте его в интернат, пусть привыкает, — громко и четко отпечатался голос женщины-врача в сознании Алины, — все равно ему потом жить в детском доме. Следующая. — И скрылась за дверью кабинета.

„Следующая, следующая…“ — гудело в голове. Следующей была Алина.

Алина, бледно-легкая Алина, почти не дыша, вошла в кабинет:

— Сколько мне ещё осталось жить? — сходу спросила, как напала, спросила в упор, не желая мучительных междометий. Спросила в тайной надежде услышать: „Да откуда вы взяли, что у вас рак?!“ — так, обыденно, грубо и просто, отвечали здесь дрожащим от подозрений.

— С этим… — врач мельком взглянула ей в глаза и скучно-пространным взглядом отвернулась к окну. — Только, пожалуйста, без истерик…

„Значит: рак“ — отрешенно произнес внутренний голос Алины, и она окаменела.

— …Вот теперь разрешили говорить, и вы все спрашиваете. А зачем вам это знать? Чтобы потом биться в истерике?

— Не беспокойтесь, я ку-культурный человек, я…

— Ну… если без истерик… Боли есть?

— Да… так… мелькнет что-то… Терпимо.

— Потом боли усилятся. Будем присылать сестру…

— Понятно, — Алина склонила голову, и её волосы тяжелыми волнами упали на стол. — Сколько же мне осталось жить? — спросила, медленно поднимая голову.

„Сколько?.. До чего же глупый вопрос. Что значит время для человеческой жизни? Кто может оценить — много или мало времени нам осталось. Что такое — год, день, минута, час…“

— Вы сейчас осознаете себя? — услышала голос врача.

— Да-да. Конечно. Если что не так… извините, — ответила Алина, словно очнулась от мгновенного глубокого сна.

— Обычно… с этим… живут не более года… — и врач снова отвернулась к окну.

Внезапно наступила тишина. Ясная тишина. За окном плыло лето. Пыльное, душное городское лето. Роскошное, вальяжное лето. И не верилось — что это лето когда-нибудь кончится.

— Теперь я себя точно осознаю, — кивнула Алина и выдавила из себя словно нановокоиненными губами: — Неужели, ничего нельзя сделать? машинально, хоть и тихо, повторяя интонации той женщины, что пыталась ухватиться за рукав врача, словно утопающий за последнюю соломинку. И добавила, — Деньги есть.

И долго слушала, словно сквозь толщу стекла, о способах, которые все равно не помогают.

— …Я, конечно, дам вам направление на госпитализацию. — Сухо окончила врач свой монолог. — Следующая

ГЛАВА 2

Сотрудник отделения охраны лейтенант милиции Минькин с трудом оторвал тяжелую голову от стола под дикий вой музейной сигнализации. Таинственно улыбнулся, сомнамбулически поднялся со стула, подошел к пульту и прекратил этот раздирающий его сознание машинный вопль сирены.

Быть может, в другие времена, эта кража потрясла бы весь мир… Минькин понятия не имел о том, насколько ценна в цивилизованные годы в цивилизованной стране эта маленькая скрипочка. "Все равно бы её украли из этого нищего музея" — мелькнула отчетливая мысль в его смутном сознании.

Словно сквозь тягучий туман он оглядел стол: "Один стакан… — отметил про себя. — Второй вымыт. Значит, он меня клафелином вырубил! — поставил он диагноз своему состоянию. — Ха-ха, герой!.. А я-то думал — пристрелит…" и рухнул тяжелой головой на стол. Погрузился в бессознательное, невменяемое состояние и увидел ясным видением последние часы перед отравлением…

Два часа назад в маленькой комнатке сторожа с выцветшими и треснувшими от старости желтыми обоями, залатанными постерами певцов из модных журналов, продолжая тем самым линию музея, ничего вроде бы не предвещало такого предательства закадычного собутыльника. Но лейтенант Минкин уже начал догадываться.

— …Пять тысяч долларов. И, как договорились — ты был пьян и ничего не слышал, клянусь мамой. — Предложил Карагоз, радуясь наипростейшему способу исполнения заказа. Такой прямой текст не казался ему опрометчивым. Это проще, чем идти на мокрое дело. Карагоз прикинул, прежде чем решиться на прямой сговор с охраной, что теперь исполнение служебного долга в милиции не в чести, вспомнил о том, что мало платят, что почти все его начальство лимита бесквартирная, ненавидящая москвичей, а уж тем более интеллигенцию. Преступление против истории культуры — для них слишком абстрактное понятие. К тому же — в течение месяца, он наблюдал этого Минькина, как бы случайно познакомившись с ним в пивной, а потом и подружившись через пристрастие к тихим застольным беседам о политике, несправедливости и нелюбви к Ельцину.

Да, Карагоз пас его — Минькина и характеристику ему составил неприглядную: слабоволен, завистлив, любит выпить, ненавидит стоящих выше себя, служит, потому что некуда податься, да и в Москве пожить охота.

— Пять тысяч… — Минькин, соблюдая лицо кирпичом, перевел про себя доллары в рубли. — Да ты чего это, братишка?! — тихо прошлепали пухлые губы охранника. И было неясно мало это или много по его понятиям. Минкин вздохнул и откинулся на спинку шаткого стула. На мгновение замер, глядя куда-то мимо Карагоза. "Это же надо… за какую-то скрипочку! Скрипочку, разве только, что — для ребенка… Так рассыплется ж… и кому это старье…" — выкрикнул он: