D.O.A. - Смерть от тысячи ран

D.O.A

Смерть от тысячи ран[1]

Я не спал два дня,Я плыл в собственном поту,Я бродил по коридорам разума, мне было о чем сожалеть.Но теперь мои друзья снова со мной —Это «дорожки», идущие сквозь меня.Сегодня завяжу с наркотой.Сегодня завяжу с наркотой.

Шесть часов спустя

У него под ногами твердая, неровная земля. Промерзшая. Батист Латапи споткнулся, чуть было не упал, но в последний момент ухватился за металлический провод, которым подвязаны лозы. Он выругался и поднял глаза к небу. Едва заметная изогнутая рыжеватая полоска да серая тень свидетельствовали о появлении молодой луны. «Пепельный свет луны» — однажды Старик сказал ему, что это так называется. «Пепельный свет», говоришь, ни хрена не освещающий жалкий лунный рожок. Батист отлично знал эту местность, но тут ровным счетом ничего не видать, как у негра в заднице. У негра. Черно. Негр. Черный. Черножопый. Батист даже улыбнулся, так ему понравилась собственная шутка.

Ну да, почти улыбнулся.

Этот Старик со своими словечками, Старик, который все знал. На самом-то деле Старик ничего не знал, он и в школе-то почти не учился. Но вот книги любил. Все книги. Он их прямо-таки пожирал, целиком, ну да, целыми страницами и все такое. Merda,[3] когда у него крыша поехала, что вовсе не удивительно, эти самые словечки из него так и поперли. Полный бардак! Перед смертью Старик вообще болтал нон-стоп, как говорят молодые. А если не болтал, то просто орал во все горло! Правда, это длилось не долго. К счастью — потому что он всех достал с этой своей болезнью. Так что Старик угасал, отходил — вместе со своей поехавшей крышей.

Его Старик. Его отец. Почтенный папаша Латапи. Прежде-то в Муассаке все его уважали. Случись что с виноградниками или проблемы со сборщиками урожая, люди сразу бежали к его Старику.

Теперь там, на небе, ему, должно быть, лучше. Он хотя бы не обязан терпеть то, что приходится терпеть им всем здесь, на земле. Во-во, там Старику точно лучше, чем здесь. К примеру, он не видел, как появилась эта обезьяна. Уже почти три года, как чужак хозяйничает во владениях папаши Дюпрессуара. Это случилось как раз после смерти Старика. Свезло мартышке — Старик ни за что не допустил бы, чтобы тот укоренился на их земле. Будь Старик здесь, он бы не дал воли Дюпрессуару. Старику не нравилось, даже когда borges[4] с севера или Engles[5] покупали здесь фермы и земли и рыли свои бассейны, а уж поганый черномазый — никогда!

Вконец распалившись, Батист Латапи нервно дернул шерстяную перчатку, зацепившуюся за отросток лозы: он ухватился за него, чтобы не упасть. Перчатка порвалась; выругавшись по-провансальски, крестьянин злобно взялся за щипцы, чтобы перекусить чертов металлический провод. Затем второй, третий, по всей высоте подвязки и на добрый десяток метров в длину. Та же участь постигла ряды лоз за ограждением, а он двинулся дальше. Уже январь, скоро наступит сезон черенкования винограда шасла. И что будет делать этот черномазый, когда ему придется заново натягивать половину ограждения, а? Ну да, что?

Макака в Муассаке? Черный среди нас? Он, видите ли, хочет производить вина АОС![6] Режь! Не будет среди нас баклажана-крестьянина! Режь!

Вот уже час Батист без остановки трудился на участке обезьяны, несмотря на холод, усталость и темноту.

Режь! Должно быть, он уже перекромсал добрую сотню проводов. А конца им все не было. Режь!

Надо вбить в башку этому черномазому — так, чтобы он понял: нечего и думать, что у него здесь получится. Michanta herba, creis leu. Да, сорная трава быстро растет. А он до сих пор ничего не понял, обезьяна. Макака, вон отсюда! Режь! Чужакам здесь не место! Не будет среди нас баклажана-крестьянина! Режь! Черномазый! Режь! Режь! Обезьяна! Режь! Режь, режь, режь, режь… Убей!

Исчерпав в приступе мстительной ярости все силы, Батист Латапи сделал перерыв. Он задыхался. От возбуждения и желания помочиться он почувствовал тяжесть внизу живота и направился к опушке монашьего леса. Чертова стыдливость, унаследованная от Старика, — несмотря на ночное одиночество и кромешную тьму, чтобы облегчиться, ему необходимо укрыться под деревьями.

Батист шагнул среди стволов и, прежде чем расстегнуть ширинку, огляделся. Внизу, между участками и полями, вилась светлая лента ручья. Со всех сторон круглились серые в темноте холмы, покрытые лозами винограда шасла. Его холмы. Его pais, его прекрасная земля.

Его.

Взгляд крестьянина обратился к горной гряде, за которой, на расстоянии примерно в километр, находилась ферма, где жил черномазый со своей сукой — а как еще назвать белую бабу, которая спаривается с черным? — и их мерзкая девчонка. Эти скоты еще и расплодились!

Отсюда разглядеть невозможно, но это и к лучшему. Иначе Батист Латапи вряд ли удержался бы и не нагрянул к ним на ферму, чтобы навсегда покончить с ними. К тому же эти придурки еще и живут в полном одиночестве: вокруг только подсобные постройки или времянки. Так что зимой все закрыто и вообще никого нет.

Но люди предупреждали, что слишком приближаться не стоит: после недавних жалоб папаши Дюпрессуара и обезьяны в округе рыщут жандармы. Когда запахло жареным, они даже прибыли из Тулузы для расследования. Но ничего не обнаружили и теперь наблюдают.

Так что здесь началась герилья, как говорили люди: Катала, Виги, Фабейры и все мелкие землевладельцы, которые не желали терпеть мартышку на своей земле. Герилья. Они возьмут его измором. Крестьяне сменяли друг друга на участке чужака с постоянством плохой погоды. По ночам, запоздно, когда можно не опасаться случайного прохожего и известно, что поблизости нет жандармов.

Не вездесущие же они, эти жандармы.

Около десяти вечера на восток со стороны Лафрансез уже промчались, как нахлестанные, две патрульные бригады. Так что Латапи спокойно проводил свою мелкую дежурную спецоперацию против черномазого.

Занятый своими воинственными размышлениями, Батист Латапи не сразу различил урчание мотора, которое вот уже несколько секунд раздавалось со стороны проходившей поблизости дороги. Шум привлек его внимание, только когда звук изменился и автомобиль остановился возле ручья. В панике крестьянин на всякий случай присел и стал вслушиваться. Надо же: оставил свой мопед внизу, в канаве!

Мотора не слыхать. Никакого движения. Что они тут забыли? Жандармы, что ли? Нет, не может быть, к тому же у приехавших двигатель на бензине — помощнее, чем патрульный, на дизельном топливе.

Согнувшись пополам, Батист бросился бежать к краю леса, чтобы посмотреть, что за тачка издает так беспокоящий его звук. На расстоянии трехсот или четырехсот метров он обнаружил пару фар — этакую новомодную молочно-голубую штуковину, с зеноном или как там его. За ними крестьянин различил белеющий призрачный силуэт большого автомобиля, похоже внедорожника. Машина стояла посреди дороги прямо напротив него.

Кто-то из пассажиров зажег лампочку под потолком, и она осветила три мужских силуэта в салоне. Люди сердито и громко о чем-то спорили, но не по-французски. Но и не на провансальском диалекте. Батист заметил, что, оживленно жестикулируя, они поочередно разглядывают дорожную карту. Затем пассажир на заднем сиденье ткнул пальцем в приборную доску, и спустя несколько секунд машина тронулась.

В его сторону.

Прямо беда.

Батист Латапи осторожно попятился, по-прежнему согнувшись в три погибели, и постарался спрятаться среди деревьев. Если они слишком приблизятся, он махнет между виноградниками, через участок черномазого. Пока они его не схватили…

И все-таки кто они? Похитители инжира?

— Потише, Феито! И что там с подвеской? Приподними-ка «рендж», я не имею ни малейшего желания, чтобы ты раздолбал мне его о камни.

Человек, сухо и презрительно обратившийся к водителю на мадридском испанском, сидел на заднем сиденье и, как мог, старался удержаться на месте, а не болтаться в салоне от стенки к стенке по ухабистой каменистой дороге.

— И включи отопление, tengo frio![7] — Он запахнул кашемировое пальто, надетое поверх темно-серого костюма. У него было удлиненное ухоженное лицо недавно миновавшего сорокалетний рубеж мужчины. Красивого, состоявшегося, следящего за собой, в самом расцвете сил.

Феито поискал глазами на приборной доске, не особенно понимая, что делать. Он выглядел настолько же неотесанным и тупым, насколько тот, другой — породистым и утонченным. Его движения сковывал слишком тесный для бычьей мускулатуры костюм, раскосые, глубоко посаженные глаза выдавали наличие предков indios,[8] рубцы на широком, плоском и искривленном носу свидетельствовали о ласках мачете. Удар не убил, но обезобразил его и подарил ему кличку Феито, Урод.