Алексей Ельянов - Чур, мой дым!

Алексей Михайлович Ельянов (Емельянов)

Чур, мой дым!

Д. Дар

Каждая книга подобна путешествию

Вы раскрыли новую книгу — куда вас поведет за собой автор: в другие страны или в другие времена? В прошлое или в будущее? В город или в деревню? До самой последней страницы он будет вашим попутчиком. Но вы ничего о нем не знаете: кто он? Откуда? Можно ли ему довериться?

А я знаю Алексея Ельянова очень хорошо. Больше пятнадцати лет мы с ним путешествуем вместе. Сначала путешествовали пешком, потом на велосипедах, потом поставили на свои велосипеды моторчики, а позже — купили мотоцикл с коляской.

В моей жизни нет ничего сладостнее того мгновения, когда мы отправляемся в новое путешествие. Представьте себе: широкое пустынное шоссе. Солнце только что поднялось над горизонтом и будто подожгло оставшийся за нашими спинами город. В нем пылают все окна, все крыши и купола; и трубы, и антенны, и подъемные краны. А справа и слева от шоссе — омытая утренней росой зелень полей и огородов, а впереди — лес, а вокруг — голубой океан.

— Ах, — восторженно кричу я своему попутчику, — ты чувствуешь, как он пахнет, этот утренний воздух нашей великолепной планеты!

— Чувствую, — иронически отвечает мой попутчик. — Он пахнет копченой колбасой, которую вы запихали в багажник.

Когда мы отправляемся в путешествие, я каждый раз мучительно бьюсь, втискивая в багажник лишнюю пару гаек или полкило колбасы, а мой попутчик стоит в это время рядом и насмешливо пожимает плечами.

— Не понимаю, — говорит он, — неужели вы думаете, что каждый встреченный нами мотоциклист не даст нам, если потребуется, пары гаек? Неужели вы думаете, что в каждом доме с нами не поделятся обедом или ужином? — И он норовит тайком от меня выбросить из багажника все, что только можно.

По этому поводу мы с ним спорим перед каждым путешествием, но это не помешало нам вместе объездить на велосипедах и мотоциклах все пятнадцать советских республик.

И я вас могу заверить, что Алексей Ельянов надежный попутчик. Самое лучшее его качество, на мой взгляд, заключается в том, что он испытывает дружеское, я бы даже сказал, братское, доверие ко всему на свете: к велосипедам и мотоциклам, к дорогам и бездорожью, к растениям и животным и решительно ко всем людям, которых мы встречаем в пути.

И братское доверие его к миру нас ни разу не подвело. Не было такого случая, чтобы, добравшись до какой-нибудь деревни уже поздней ночью и постучавшись в окошко приглянувшейся нам избы, мы остались без ночлега или ужина. Не было случая, чтобы нам не помогли отремонтировать наши машины, или вытащить их из топи, или переправиться через бурную реку. Даже заблудиться в лесу как следует нам ни разу не удалось. Даже медведь, повстречавшийся нам однажды, поглядел на приветливое лицо моего спутника и, добродушно помахав своим коротышкой-хвостиком, пошел мимо нас своей дорогой.

Вот какое прекрасное качество — дружеское доверие к миру.

И когда я задаю себе вопрос, откуда у моего попутчика это прекрасное качество, то вспоминаю, как он в пути, на привалах, возле костра, рассказывал мне о своем детстве.

Эта книжка — его путешествие в свое детство. Счастливого пути, дорогие читатели! Я желаю, чтобы это путешествие было вам так же интересно и приятно, как интересны и приятны были мне все путешествия, которые я совершил вместе с автором этой книжки…

«Чур, мой дым!»

За окнами зима, мороз. Искрятся узоры на стеклах, а в нашей комнате тепло, пахнет оладьями. Они весело шипят на плите. Моя мать, раскрасневшаяся, тоненькая, все подкладывает мне оладьи и поливает их сметаной.

А в углу, недалеко от плиты, подшивает валенки мой отец. Возле ног стоит большая кружка — в ней зеленоватый огуречный рассол. Отец отхлебывает его время от времени, покрякивает и так жадно начинает сосать толстую самокрутку, что небритые щеки глубоко проваливаются, а тихие блеклые глаза щурятся от удовольствия.

— Давай-ка, Полина, я тебе каблучки подобью, давно собирался, — говорит отец.

— Уж сиди. Тебе и по гвоздю не попасть после вчерашнего.

— Кто старое помянет, тому глаз вон, — пристыженно замечает отец и негромко затягивает свою любимую песню:

Раскинулось море широко,И волны бушуют вдали.Товарищ, мы едем далеко,Подальше от грешной земли…

Я стараюсь есть усерднее, чтобы еще больше обрадовать маму, чтобы не оборвалась негромкая песня отца и чтобы все смотреть и смотреть, как в наш уютный дом просачивается сквозь густые узоры на стеклах веселое солнце. Там, на улице, свистит и ухает паровоз на подъеме. Железная дорога совсем рядом: с нашего крыльца можно увидеть вагоны. Может быть, я увижу их, когда мы с мамой пойдем в сарай давать сено козе Маньке. Она у нас большая, рогатая, с длинной бородой. Я принесу ей оладушек.

А потом мы пойдем к тете Матрене. У нее на кухне живет около плиты теленок. Он совсем недавно родился, и дядя Никита принес его в дом. Мама будет разговаривать, а я поглажу теленка. Он черный, в завитушках, даже на лбу хохолок около белой звездочки. Когда я потянусь к нему, чтобы погладить, он вскинет голову, замычит и смешно отпрыгнет, растопырив ноги.

К тете Матрене мы пошли только после обеда. Она угощала нас солеными грибами, чаем, а дядя Никита уговаривал остаться на ночь. Я тоже упрашивал мать остаться — все хотелось подольше побыть с теленком, но тетя сказала, что он еще очень слабенький и устал.

Как только зашипели, мелодично пробили старинные часы, мама заволновалась, заспешила. Быстро закутав меня шалью так, что открытыми остались только нос и глаза, повела домой по узкой белой тропинке. Погода к вечеру испортилась, навстречу со стороны Невы летел колючий снег, хлестал по лицу.

Двери дома оказались запертыми. Мать нашла в тайнике ключ, и когда мы вошли в комнату, там были полумрак и холод, как на улице. В разбитое окно врывалась метель. Мать зажгла керосиновую лампу. Мы увидели перевернутый стол, осколки посуды на полу, а на кровати — отца.

Он лежал на животе, в полушубке, с открытой головой и без валенок. На размотавшихся портянках поблескивал иней. Из полуразорванного рукава высовывался окровавленный локоть. Слышалось хриплое, надсадное дыхание. Я испугался, закричал.

Мать стала расталкивать отца. Она дергала его за полушубок, растирала уши, нос и сквозь слезы шептала в отчаянии: «Да проснись же ты, изверг. Проснись!» Но отец не просыпался, он только мычал и скрежетал зубами.

Метель все резче швыряла в разбитое окно клубы снега. Язычок огня в керосиновой лампе трепетал, тускнел и вдруг вытягивался в длинные полосы копоти. Я вздрагивал и плакал.

На следующий день мы узнали, что отец продал козу, напился и, не найдя в своих карманах ключ, разбил окно влез в комнату и заснул в выстуженном доме. С тех пор я уже больше никогда не видел счастливых, улыбающихся глаз матери. Домой отец стал приходить поздно, и всякий раз, когда он шумно вваливался в дверь, я просыпался и слышал в темноте раздраженный шепот:

— Сына хоть не разбуди, мучитель.

Но отец, кряхтя, покашливая, стаскивал с себя одежду, шлепал босыми ногами к моей кровати. Мать загораживала ему дорогу:

— Не смей! Раньше о нем надо было думать. Нет у тебя больше сына!

— Уйди, Полина, уйди, — сердился отец.

Он склонялся надо мной, тяжело выдыхая острый запах водки и табака; слюнявыми колючими губами целовал мою щеку. Я изо всех сил сжимал веки, старался не пошевельнуться, а потом долго еще слышал то раздраженный, то горестный шепот родителей. Я не мог понять, почему все так быстро изменилось в нашей жизни. Почему отец продал козу Маньку, а мать говорит, что у него нет больше сына? Почему так холодно и неуютно стало в комнате и я все чаще слышу из темноты:

— Уедем мы от тебя, развяжем руки. Измучил ты нас, нет больше сил.

А однажды я случайно услышал разговор матери и тети Матрены о моем отце. Я был болен, сидел на подоконнике, закутанный в шаль, хрумкал кочерыжку. Тетя, которая пришла помочь по хозяйству, озабоченно резала капусту. Мать проворачивала в мясорубке красные дольки говядины и время от времени, приподняв крышки кастрюль на плите, точно сказочных джиннов, выпускала на волю клубы ароматного пара.

Мне было интересно сидеть на подоконнике, я покачивал ногами, и казалось, что в наш дом опять пришли хорошие дни, что все у нас как и прежде. Но тут я вдруг услышал голос тети:

— Не приведи бог никому такой судьбы. Пропащий он человек.

— Вот придет, и я в последний раз скажу ему… — решительно начала мать, но тетка оборвала ее: