Лев Кузьмин - Теплый Благовест

Лев Кузьмин

ТЕПЛЫЙ БЛАГОВЕСТ

ЦВЕТОК НА СНЕГУ

(Рассказ-вступление)

Каждый особливый, не простой денек был у деревенской бабушки моей отмечен именем человеческим. Календарь этот именной, устный звучал примерно так:

— Хлебушко в полях сеют на Егория. Петров день — начало сенокосам. Пчел в палисадник под солнышко выставляют на Зосиму, в теплый омшаник убирают на Савватия.

— И каждое имя это, — толковала мне бабушка, — не просто имя людское, а еще и угодное Всевышнему. И все угодники Господни, начиная от Авдотьи-Малиновки, лесной ягоды охранительницы и до божьего брата Якова, что осенние поля первою снежною простынкой укрывает, — все-все они нам помощники в наших трудах. Оттого и дни, в крестьянстве особые, названы их именами. Да не только дни работные, а, конечно же, и веселые, праздничные!

Что верно, то верно. У нас в деревне самый большой праздник был тоже именным. Назывался он Николой Зимним. Или попросту — Николой. А еще об этом празднике говорили, что он у нас — «престольный», но я, малолеток, путал это слово со словом «застольный». Да ведь и было от чего. Во-первых, в этот день к бабушке наезжало и сходилось столько родни-гостей, что наша изба так и ходила ходуном от шума-веселья; а во-вторых и в главных, бабушка к празднику-то настряпывала столько всяких пирогов, что не знаешь за какой и приняться сразу. Когда же примешься, так от любого тебя за уши не оттащишь! Румянились у бабушки на столе и пироги с капустой, и с творогом, и с морковью, и с солеными груздями, а на заедку, на сверх сыта — с медово-брусничною начинкой!

В общем, изо всех бабушкиных праведников мне, подростышу, наиболее нравился этот праздничный, в моем понятии всегда только пироговый Никола.

И вот в самый канун такого Николина дня бабушка хлопочет на кухне, а я теснюсь рядом на скамейке у окошка. Бабушке я маленько мешаю, но она меня не прогоняет, а нет-нет да и суёт какой-нибудь лакомый кусочек.

Погода же за окошком нашим — не похоже что и праздник завтра. Вдоль деревни по дороге белая поземка насвистывает; голые березы дрожат, качают мерзлыми ветвями; меж дворов прямо на глазах растут острые сугробы. И не видать нигде не единой живой души. И только на тонкой тычинке у нас на ограде палисадника сидит, нахохлилась странно яркая в этой белёсой мути маленькая синичка. Она съежилась, она все поглядывает на окошко, смотрит прямо на меня, и я представляю, каково ей там, на ветру, — тоже поёживаю плечами.

— Ох, бабушка! По такому ненастью, похоже, не только гости, а и сам Никола не придет к нам! Останемся без праздника!

Бабушка тупой стороной ножика очищает тесто с рук, смотрит на меня серьезно:

— Придё-ёт… Не переживай! Он, Никола-то, гляди, уж свой добрый знак нам прислал.

— Что за знак? Где? — удивляюсь я, а бабушка показывает на ту, озяблую, за окошком синичку:

— Вот она и есть его знак. Эта пичуга у нас тут, в наших краях, особая совсем. Изо всех других, зимних, она шустрей, краше. Ее Никола еще в давнее, старопрежнее время к нам от Господа Бога за пазушкой принес… Не будешь ухмыляться, не будешь попусту насмешничать — расскажу!

И тут я услышал от бабушки не то быль, не то сказку, и слушал все это с полным, как говорится, вниманием:

— Как я уже говорила, — начала бабушка, — в одну из годин давнепрошлых навалилась вдруг такая крутая, такая долгая зима, что ей и конца не видать. Люди в деревнях, в селах по времени весны ждут, а весны все нету и нету. Люди к белым окошкам припадают, высматривают, не проглянет ли солнышко, но в рамы лишь вьюга колотит, а стынь-морозище такой, что и железо рвет и птицу на лету бьет!

Пали сельские люди духом, жмутся к печкам, которые и топить уж почти нечем, горестно шепчутся: «Весна, поди, не вернется к нам совсем… А, значит, и не хаживать нам за плугом по теплой пашенке, пропадать, как есть, с холоду, с голоду…»

Долетела эта печаль до всегдашнего крестьянского заступника, до Николы-угодника. Да и сам он, по горемычным селам ходучи, искручинился весь. И вот стучится он наверх к самому Богу, ласково ему говорит: «Господи! Дал ты нынче зиму долгую, дал шибко суровую, и это по твоему Божьему помыслу так, видимо, и надобно. Для испытания людей, должно быть, надобно… Да ведь к испытанию-то хорошо бы и надежду приложить! Хоть малый ее знак! Ведь без надежды и сам ты, Господи, не пребываешь… А иначе зачем бы тебе налагать на людей такой крест?»

Задумался Господь, поглядел на седенького, на озяблого в худоватой шубейке Николу, да и говорит: «Верно, печальник, верно! И самому-то стойкому без надежды, — что на ветру без одежды! А потому получай, Никола, тот знак, о каком просишь!»

И раскрыл Господь легкую, светлую ладонь, а на ней, вся как луговой цветок, баская, живая синичка. «Вот, — улыбается Господь, — вот она и станет в любую зиму-испытание подавать людям надежду, что какие бы стужи-горести на них не наваливались, а Весна придет! Бери, Никола, эту живую душу, эту бойкую пичугу, неси ее к людям!»

— И Никола поклонился Господу; синичку, чтобы не упорхнула, посадил под шубейку за пазушку и — к нам принес! — так завершает свой рассказ бабушка, при этом она глядит на ту самую синицу, что притулилась на палисаднике за окном.

А затем вдруг собирает в горсть со стола крошки от начинки для будущих пирогов, чуть охнув, тяжеловато влезает на скамью, распахивает тугую, прижатую ветром форточку, и сыплет крошки на нижний карниз окна, прямо на белый там снег.

Форточку бабушка закрывает опять, отходит от окошка на шаг, отводит и меня за локоть чуть в сторонку.

И вот на зимнее, декабрьское наше окошко, на пушистую там на снеговую подушку садится та, настоящая, живая синица; и она — спинка зеленая, брюшко желтенькое, шапочка темно-синяя, глазки шустрые — в самом деле похожа на расцветший у нас тут, за настылым стеклом цветок.

А когда синичка начинает подбирать рассыпанные крохи, когда начинает громко тюкать по раме, то мне кажется, что это к нам и не зимний праздник — Никола приближается, а стучится теплою капелью веселый, голубой месяц Весны уже с другими бабушкиными праведниками-угодниками — с хлебным Егорием, с пчелиным Зосимой.

Я так об этом бабушке и говорю, а она улыбается:

— Правильно! Только раньше-то Зосимы да Егория мы с тобой и другие хорошие денечки встретим. Близёхонько вот Рождество Христово… А вослед за ним, меж трудами-делами нашими, придет к нам и еще немало замечательных деньков. У меня, у бабушки, поживешь — всё сам увидишь! Увидишь и — порадуешься!

ВЕЧЕРКОМ, В СОЧЕЛЬНИК

За окном синь предночья, трескучий мороз, а в избе у бабушки тепло и душисто пахнет еловыми лапками. От цельной-то елки в избе стало бы тесновато, и бабушка в честь завтрашнего Рождества поставила на полку перед зеркалом лишь несколько зеленых лапок. Рядом она зажгла свечку, и вот — лучистое сияние крохотного пламени в зеркале отражается, золотит лапки, и по избе празднично плывет смолёвый, тонкий аромат.

У меня настроение праздничное тоже.

Бабушка только что подарила мне серенькие, новые носки. Она сама их связала из овечьей шерсти, и теперь ей не терпится начать примерку. Она, усадив меня на скамью, ощупывает на ногах сквозь ворсистую вязку каждый мой пальчик, все спрашивает:

— Здесь хорошо? Тут хорошо? И здесь вот ладно?

А мне щекотно, я ногами дергаю, я хохочу:

— Да хорошо же, бабушка! Хорошо везде! Ну перестань же!

Но бабушка заставляет меня пройтись и по половицам:

— На ходу носочки не колючие, нет? А то ведь шерсть новая, еще нисколько не обтопталась…

— Обомнется! Обтопчется! — прыгаю я по половицам так, что и огонек свечи живо колышется, горит ярче. Он сияет в стекле зеркала, словно звезда небесная в чистой воде, и мне охота в глубине этой, лучистой, на себя, на радостного, поглядеть.

Бабушка мой порыв понимает по-своему:

— На скамейку, на верх встань! Вот себя там при носочках и увидишь! А свяжу шарфик — предстанешь перед зеркалом кавалером заправским.

Тут стукает дверь, от порога звонкий смех:

— Ага! Его, кавалера, мне и надо!

Это примчалась с улицы бабушкина совсем еще молоденькая дочь — Нина. Она с ходу так и обхватывает мои щеки прохладными ладонями:

— Побежали со мной, побежали! Нынче Сочельник! Будем колядовать, добрых хозяев величать — они нам дадут гостинцев!

Бабушка шутит:

— Где — дадут, а где — поддадут… Корзину, величальщики, берите поширше! А то куда гостинцы денете?

— У нас карманы глубокие! — шутит и Нина, стаскивает с печки мои теплые одёжки. Да я и сам тороплюсь. На новые носочки надеваю старые сапоги, хватаю из рук Нины пальто, шапку, кричу: «Бежим!»