Александр Шаров - Маленькие становятся большими (Друзья мои коммунары)

Александр ШАРОВ

Маленькие становятся большими (Друзья мои коммунары)

Через разные разности,

Через горе и радости…

Из стихов Коли Трубицына, товарища школьных лет.

В здании нашей школы-коммуны с 1941 года был госпиталь, потом, после войны, его захватило какое-то учреждение; только в прошлом году дом вернули ребятам, и из уст в уста, от товарища к товарищу разнеслась весть, что двадцатого августа школа вновь будет праздновать день своего основания.

Тот, кто был школьником, понимает, какой это большой, совсем особенный праздник.

Даже после коротких летних каникул в школу идешь с волнением; что же должен почувствовать человек, когда после двадцатилетнего, иной раз тридцатилетнего перерыва, после войны, взрослым, может быть, даже стареющим, он приближается к дому, откуда когда-то вышел с широко раскрытыми глазами и дерзкими мечтами!

Впрочем, пожалуй, мечтаний этих не стало меньше за прожитые годы.

Мы поднимаемся по крутому, темному в этот вечерний час переулку, догоняя старых товарищей и не сразу узнавая их. Да и трудно узнать Мотьку Политногу в одетом по всей форме каперанге[1] с седеющими усами или Лиду Быковскую в статной, красивой женщине с длинной косой, короной уложенной на голове. Но это кажется трудным только первую минуту. Даже грозные Мотькины усы, чуть побелевшие от морских штормов, стушевываются в вечернем свете, и прежний Политнога, старый и верный друг, задыхаясь от волнения, стоит рядом со мной перед школьными дверями.

Дорогая наша школа-коммуна! Мы не успеваем опомниться, собраться с мыслями, как двери раскрываются и нас окружают сотни ребят — нынешние хозяева школы. Они ведут нас с этажа на этаж, из класса в класс, и в этом путешествии прошлое точно выступает из стен и окружает нас. Вот тут была спальня, где со шведских стенок свешивались длинные ледяные сосульки. Вот тут жил Федор Пастоленко — славный факир-красноармеец, вот тут кабинет Тимофея Васильевича… Мне и сейчас кажется, что кто-то ходит и ходит за дверями, наклонив седую голову, обдумывая в темноте осеннего вечера нелегкие ребячьи судьбы.

Мы усаживаемся в зале бывшей спальни, без президиума, вперемешку; тут все поколения — те, которые прошли через школу, и те, которые еще на середине своего школьного пути. Мы рассказываем младшим о пережитом, и сперва нам кажется, что многое им непонятно; ведь такое далекое время, когда все строилось заново, — когда Институт благородных девиц превращался в детдом, когда тысячи ребят, потерявших родных в тифозных бараках, на войне, блуждали по улицам замерзших городов; когда нам казалось, что человек вообще не бывает сытым; когда партия, побеждая разруху, вводила нэп — новую экономическую политику, и за Россией нэповской только возникали первые контуры согретой ленинским сердцем России социалистической.

Далекое время. Но такое ли уж далекое?.. «Десять лет разницы — это пустяки», — говорил Багрицкий. Пусть и не десять лет, а двадцать, тридцать даже. Конечно, мы — отцы нынешних хозяев школы, иные даже деды, но разве обязательно отцы и дети должны говорить на разных языках и мечтать о разном? Разве не одними и теми же мыслями жили молодой Дзержинский и Зоя Космодемьянская?

Каждая школа имеет свои легенды, и каждое поколение оставляет свой след не только именами, вырезанными на партах. Мы вспоминаем разные, иной раз очень извилистые пути, которые когда-то привели нас сюда: у одних этот путь начинался в голодном Поволжье, у других — на Дону, где белогвардейцы вырезали семью, или в разграбленных местечках Украины, в затерявшихся среди лесов селах Полесья. Пути начинались по-разному, в разных местах, но тут, в школе, сливались в один, по которому мы идем уже столько лет. Какое же счастье, что Школа-коммуна встретилась нам в те трудные годы!

Красное знамя стоит в углу, и два пионера охраняют его. Слова «Школа-коммуна», выведенные еще под диктовку Тимофея Васильевича, немного стерлись, но видны ясно, а пониже написано: «Школа № 26 имени Т. В. Лещинского». Старое знамя. Мы смотрим на него, бережно развертывая и складывая в памяти воспоминания, как складывали в вещевой мешок, когда уходили в армию, смену белья, ружейный прибор, толстую тетрадь и патронник с патронами.

Смотрим и вспоминаем прошлое…

ЧЕМПИОН МИРА

В то лето восемнадцатого года у нас в Малых Бродицах, как и по всей Украине, происходило много событий. Менялись власти; банды, грохоча колесами тачанок, прокатывались по горбатым булыжным мостовым, неведомо откуда появляясь и неведомо куда исчезая.

К осени стало спокойнее, и тогда в наше маленькое местечко, на двадцать верст отброшенное от железной дороги, въехал и, соблазнившись относительной безопасностью, надолго застрял у нас заблудившийся в лесах и степях бродячий цирк.

В цирке этом выступали клоун Паулио, дрессированные собаки, ученый африканский еж — «чудо науки и загадка экватора», внешне, впрочем, неотличимо напоминающий скромных обитателей окрестных лесов, старый худой конь, наездница и фокусник.

Но гвоздем программы был матч на первенство мира по вольной французской борьбе — матч, исход которого волей случая должен был решиться не в Москве, Лондоне, Париже или другой мировой столице, а в нашем местечке, зажатом между пыльным шляхом и речушкой, сразу за околицей теряющейся в густом бору.

Матч на первенство мира — не больше и не меньше!

Он начинался во втором отделении цирковой программы. Красным светом горели, свешиваясь с потолка, керосиновые лампы, голубоватые звезды заглядывали сквозь дыры в холщовом куполе, было душно, пахло потом, а на потертом зеленом ковре перекатывались, делали двойные нельсоны, ложились в партер, сопели могучие борцы.

Их было несколько — кандидатов на первенство мира, но наибольшей славой пользовался у бродицких мальчишек чемпион Уругвая «Маска смерти».

Это был плотный человек среднего роста, в черном трико и с черной маской на лице. Грудь и спину уругвайца украшали изображенные белилами черепа и скрещивающиеся кости. Мы прекрасно понимали, что в судьбе чемпиона, приехавшего из такой далекой и необыкновенной страны, должно заключаться нечто таинственное; не назовет же себя борец так, за здорово живешь, «Маской смерти» и не скроет свое лицо от мира.

Боролся «Маска смерти» красиво, а швыряя противника на ковер, низким, глуховатым голосом выкрикивал непонятные, как нам казалось, уругвайские слова:

— Тр-р-рент! Эвр-р-рика! Гладиатор-р-р!

Было объявлено, что в день окончания чемпионата уругваец, если он окажется победителем, впервые за десять лет откроет свое лицо, в противном случае он и в могилу сойдет неузнанным.

Надо сказать, что мы не единожды, а два раза в день переживали напряжение чемпионата. По утрам на отгороженном пустыре у илистых берегов Пятицы вчерашние события повторялись, с той разницей, что зрители превращались в действующих лиц.

Ласька Хохолок, смуглый мускулистый мальчик с черным завитком непослушных волос, стрелкой спускавшихся на лоб, становился «Маской смерти»; за неимением трико череп и кости рисовались прямо на теле. Маленький Мишка Чертик превращался в подвижного и ловкого чемпиона Франции и Гималаев — Марселя Утена, а мы с Таней (я — по молодости лет, а она — как девочка) изображали зрителей.

Жили все мы по соседству, в Приречном районе, и только Таня приходила с другого конца местечка — Песковских выселок, от отчима, трактирщика и спекулянта, пользовавшегося дурной славой.

Это была худенькая, бледная девочка с красивыми, очень большими и блестящими карими глазами. Приходила она к нам почти ежедневно.

Может быть, главным образом чтобы поразить Таню, мы соорудили на пустыре цирк, лишь немногим уступающий настоящему. Круг арены был посыпан желтым речным песком, ящики из-под папирос Асмолова и печенья «Жорж Борман» служили местами для зрителей. Борцы боролись не за страх, а за совесть. В решающие моменты схватки Таня наклонялась вперед, темно-русые волосы завешивали лицо, но сквозь них, вселяя мужество, светились необыкновенные Танины глаза.

Так как Таня единственная из нашей компании ни разу не была в настоящем цирке, то в перерывах, пока борцы отдыхали и готовились к состязанию, я рассказывал ей о том, что видел накануне.

Таня слушала сосредоточенно и внимательно.

Я задыхался от волнения, стараясь правдиво изобразить красоту золотых позументов на униформе служителей, звучность оркестра, тревожный бой барабанов, мощь борцов, ослепительный свет керосиновых ламп, ум африканского ежа и ловкость акробатов.

Перебивала Таня редко, но всегда какими-то неожиданными замечаниями. Однажды она сказала:

— По-моему, он больше похож на Мексиканца!