Радий Погодин - Дверь

Погодин Радий Петрович

Дверь

Радий Петрович ПОГОДИН

ДВЕРЬ

Повесть

________________________________________________________________

ОГЛАВЛЕНИЕ:

КАНАРЕЙКИ ДУШИ

ЗИНА

МЫМРИЙ

АМАЗОНКИ

ГУСИ-ЛЕБЕДИ

ВОСЕМЬДЕСЯТ ВОСЕМЬ

АПЕЛЬСИНЫ

ДВЕРЬ

________________________________________________________________

Улицы были белыми от белого солнца и белой пыли. Мины лопались сухо, как лампочки. Ветер тащил по асфальту бумажные астры - СОН.

Посреди тесной круглой площади в золоченом кресле сидит Старшина. Справа и слева от него стоят Каюков и Лисичкин. У Каюкова автомат в руке, как дубинка. Лисичкин с перевязанной головой. На бинте, на виске, почерневшее кровяное пятно.

- Ты, Петров, кто, по-твоему? - спрашивает Каюков. - Мы воюем как распоследние сукины дети, а ты диссертируешь.

- Повтори! Убью! - хрипит Петров, холодея от несправедливого унизительного упрека.

- Диссертируешь - от "диссертация", - уставным голосом говорит Старшина. - Через час выступаем. - И глаза его, серые, как черноморская галька, смотрят в ту сторону света, где всех их ждет война.

Сотрудники отдела феноменологии, в котором работал Петров, тоже видели сны, что естественно и полезно. Просто толкуемые - например: кто-то видел себя в заграничном ресторане "Moulin Rouge", что означало приближение дня зарплаты; кто-то видел себя на коленях у мамы, что означало желание сложить с себя всякую ответственность. И более сложные например: собак, навоз, мел, воду, комолую корову, падающих с неба белых куриц. Но никто из невоевавших не видел себя на войне, а Петров Александр Иванович видел.

В мае сорок первого года его мама и тетя, артистки Ленинградского ТЮЗа, испросив разрешение у Брянцева, уехали на гастроли в Свердловск с бригадой от Госконцерта и Сашу с собой взяли. В Свердловске они и прожили почти до конца войны, так что детство Петрова было не опалено войной, как принято выражаться, но окрылено и приподнято. Война наполнила его детство мощью народного подвига - такого громадного, что у Петрова и его одноклассников коллективно останавливалось дыхание от гордости за свою детскую сопричастность к великому.

В начале войны школьная самодеятельность массово пошла выступать в быстро развернувшиеся в Свердловске госпитали. Она толпилась смятенными стайками у дверей палаты, пела и танцевала робко и скованно, иногда просто ревела в три ручья, и раненые, утешая ее, плакали вместе с нею. Саша Петров талантами артиста не обладал, потому пристроился к старшеклассникам, которые добились разрешения в райкоме комсомола и организовали на Свердловск-Товарной бригаду по ремонту вагонов. И война подкатила к нему кровью, грязью, гарью в развороченных, сожженных теплушках. Бригадирами от школы были у них Плошкин, Лисичкин и Каюков. Бригадиром от военной комендатуры был Старшина, немногословный, подтянутый и гибкий в талии, как перешедший в стан красных аристократ. Когда Старшина смотрел на Петрова, Петрову казалось, что взгляд Старшины не оптически прям, но охватывает его с боков, со спины и сверху, как магнитное поле.

Старшина ушел на фронт первым. Всем пожал руку. За ним исчезли Каюков и Лисичкин. Удрали в отремонтированном танке.

Пока механики-водители, приехавшие за машинами, махали девушкам шлемами и, перекрывая гудок паровоза, обещали не погибнуть в бою, эти двое залезли в танк. Если бы их ссадили, они бы вернулись, такой был уговор, поели бы, выспались и побежали бы снова.

Не смог убежать только Плошкин Женька: его вызвали сначала в райком комсомола, потом в райком партии. Женька позеленел от злости и ответственности. А Петров Саша именно в те дни начал видеть военные сны. И во всех его снах присутствовали Старшина, Каюков и Лисичкин.

Затем военные сны потеснила лирика.

Затем их потеснил быт.

Но последнее время они снова пошли. Сериями. Были в них требовательность и какой-то настойчивый зов.

Кроме военных снов Петров, конечно, видел сны разные. Среди их обилия и многообразия выделялись сны повторяющиеся.

Сон, от которого Петров просыпался чуть ли не с криком, назывался "Уход жены Софьи к другому". Софья в этом сне всегда показывалась молодой, с гордой осанкой и как бы в профиль, отчего ее грудь красиво прорисовывалась. Уходила она от него навсегда либо к артисту Баталову, либо к артисту Яковлеву, либо к артисту Мастроянни Марчелло.

Вторым повторяющимся сюжетом в сновидениях Петрова была "Прогулка по городу".

Город всегда был другой, но очень красивый, с каналами, часто с морской набережной и многофигурными памятниками. И всегда с пустыми домами, сильно тронутыми разрушением. На морском рейде было много пароходов. И вода была ярко-синяя, с отраженными в ней белыми облаками. Но, приглядевшись, Петров вдруг отчетливо различал, что пароходы те ржавые, с выбитыми стеклами в салонах и капитанских рубках. Усилием воли Петров наполнял улицы городов народом, в основном сослуживцами. Но сразу же становилось ясным - этот уличный народ к городу отношения не имеет, просто толпится, назначенный присутствовать при чем-то, Петрову не совсем ясном.

Лидия Алексеевна Яркина, доктор наук, заведующая отделом, толковала "Прогулку по городу" следующим образом:

- Вы, любезный Александр Иванович, всей душой хотите встретить и полюбить красивую ВАШУ женщину.

- У меня есть жена, - застенчиво возражал Александр Иванович.

- При чем тут жена? Нет более случайных женщин, чем жены! - Лидия Алексеевна вставала - повышая голос, она всегда вставала, - поднимала руки над головой, чтобы поправить прическу. Ее густые рыжие волосы шли волной за ее руками - казалось, она колдует. - И вообще! Один знаменитый московский поэт сказал: "Лишь немногие жены понимают, что барана нужно держать на длинной веревке, иначе баран убежит вместе с колом".

Лидия Алексеевна была близорукой и свободной. Имела сына. К Петрову относилась почти как мама, хотя и была молодой.

- Вы талантливый человек, Александр Иванович, - говорила она. - Но ваш талант вы сдали в ломбард подсознания, и вам сейчас не на что его выкупить. Вы слишком многое сдали в этот ломбард. Не думали, что качества превращаются в свойства. Непроявленный талант чаще всего превращается в угрюмость, или застенчивость, или желчность. У вас - в боязнь женщин.

Женщин Петров действительно побаивался, как все мужчины, выросшие без отцов, под неусыпным оком и неустанной добротой мам и теть в Тихом и Великом океане их нежности.

И нельзя о Петрове сказать, что однажды он решил начать новую жизнь, но все же такой поворотный день в его жизни случился.

Местный комитет института направил Петрова, как человека безответного, в комиссию по проверке подвалов.

Комиссия собралась в коридоре жилищно-эксплуатационного треста No1, от имени которого должна была действовать, - сплошь пожилые мужчины. Они быстро сплотились, решили жить весело, но тут из двери под дуб вышла женщина с крепкими икрами, хорошо развитым бюстом, с волосами цвета железной стружки, оглядела всех, как бы принюхиваясь - зубы у нее были из нержавейки, - и сказала хриплым и негромким, но не вмещающимся в коридор голосом:

- Люди, люди, не ходите чужими дорогами.

- Да кабы знать, которые наши, - ответил Петров.

Женщина навела на него глаза. Были они как торцы световодов, уходящих в запредельную даль, и свет оттуда был мертвым светом.

- Я председатель, - сказала она. - Скромно будем работать. Скромно. В скромности наша сила.

- Так ведь действительно - кабы знать, - прошептал Петров, густо краснея.

Женщина-председатель охладила его стальным свечением своих плоских глаз. Но Петрову показалось вдруг, что в их глубине, в запредельной дали, заголубело и зазеленело ожидание.

КАНАРЕЙКИ ДУШИ

Дом был семиэтажный, с высоким гранитным цоколем и великолепным парадным входом, торжественным, как вход в казначейство.

Петров отыскал дворника, объяснил цель своего прихода и попросил либо доверить ему ключи, либо сопровождать его. Дворник, темноликая горянка, сорвавшая голос, как потом выяснилось, на конкурсе в театральный вуз, пнула ногой в решетку подвального окна и прошептала пугающе:

- Клуч там. Внызу. Иды.

- Спасибо, - сказал Петров тоже шепотом и пошел в подвал по широкой лестнице.

Кошками не пахло. Пахло дезодорантом.

На площадку подвального этажа выходили две стальные сварные двери. На одной висел замок, густо смазанный солидолом. На другой белилами, да похоже пальцем, было написано: "Вход".

"Вход куда?" - Петров задумался над словами "вход" и "выход". "Дверь не может быть сразу входом и выходом; хоть она и едина, но существует принципиальная разница в подходе, даже в цветовом восприятии, в отношении тепла и холода, не вдаваясь в глубинный психологический аспект..." Мысль Петрова была прервана тонким голосом за его спиной, как бы свирелью. Петров отряхнул штаны и пиджак и попытался заглянуть себе за спину, полагая увидеть там кусачее насекомое. Звук, словно досадуя на Петрова, изменил форму, стал похожим на некую геометрическую фигуру - октаэдр синего цвета. Петров понял - фигура эта синяя рождается где-то в нем. Еще вчера он мог бы поклясться, что здоровый человек сам, без фонендоскопа, из всех своих внутренних звуков может расслышать лишь переливы в животе, звон в ушах, хруст в суставах, но чтобы нечто шестивершинное, - как все простодушные люди, Петров считал, что звук не имеет формы. Сейчас он явственно слышал могучее, свитое из многих звуковых волокон гудение медленно вращающегося акустического октаэдра.