Жюль Верн - Господин Ре-диез и госпожа Ми-бемоль

Жюль Верн

Господин Ре-диез и госпожа Ми-бемоль

I

В школе городка Кальфермат нас было тридцать: двадцать мальчиков от шести до двенадцати лет и десять девочек от четырех до девяти лет. Если вы захотите узнать точное местоположение этого населенного пункта, то, согласно составленному мною учебнику географии (с. 47), он находится в одном из католических кантонов Швейцарии, неподалеку от озера Констанц, у подножия Аппенцелль.

— Эй, вы там, Йозеф Мюллер!

— Да, господин Вальрюгис?

— Чем это вы занимаетесь на уроке истории?

— Записываю.

— Хорошо.

По правде говоря, я рисовал человека, пока учитель в тысячный раз излагал нам историю Вильгельма Телля и жестокого Геслера. Никто не знал ее лучше, чем он. Оставалось лишь прояснить один вопрос: какого сорта — ранет или кальвиль — было знаменитое яблоко, возложенное швейцарским героем на голову сына? Об этом яблоке спорили не меньше, чем о том, другом, которое наша прародительница Ева сорвала с древа познания добра и зла.

Городок Кальфермат живописно расположен в глубине долины, находящейся на северном склоне гор, куда даже летом не проникают солнечные лучи,— такие долины местные жители называют трогами[1]. Школа, стоящая на окраине, в тени деревьев, совсем не походит на мрачную фабрику начального обучения. Выглядит она приветливо, воздух вокруг свеж, просторный двор засажен зеленью, есть навес на случай дождя и маленькая колокольня, колокол которой звенит, как птица в ветвях.

Господин Вальрюгис с сестрой Лисбет, весьма строгой старой девой, руководят школой. Вдвоем они справляются с преподаванием чтения, правописания, арифметики, географии и истории, разумеется, географии и истории Швейцарии. Учимся мы ежедневно, кроме четверга и воскресенья. На занятия приходим к восьми утра с корзиной и учебниками, засунутыми за пряжку ремня. В корзине есть чем подкрепиться на завтрак: хлеб, холодное мясо, сыр, фрукты и бутылка молока. В учебниках есть чему поучиться: диктанты, цифры, задачи. В четыре часа мы уносим домой пустые корзины, в которых не осталось ни крошки.

— Бетти Клер?

— Да, господин Вальрюгис?

— Вы, кажется, не слушаете мои объяснения? На чем я остановился?

— На том,— говорит Бетти, запинаясь,— что Вильгельм отказался поклониться шляпе…[2]

— Неверно. Мы уже перешли от шляпы к яблоку, какого бы сорта оно ни было!

В полном смущении Бетти Клер опустила глаза, бросив на меня милый взгляд, который мне так нравился.

— Разумеется,— продолжал господин Вальрюгис иронически,— при вашей склонности к песенкам вы бы с большим удовольствием спели эту историю. Но ни один музыкант никогда не осмелится переложить на музыку подобный сюжет![3]

Возможно, наш учитель и был прав. Кто из композиторов осмелится затронуть эти струны? Разве что… когда-нибудь… в будущем? Как знать…

Господин Вальрюгис продолжил прерванный рассказ. Все мы — и старшие и младшие — обратились в слух. Казалось, было слышно, как свистит стрела Вильгельма Телля, пролетая через наш класс уже в сотый раз в нынешнем учебном году.

II

Господин Вальрюгис отводил музыкальному искусству весьма незначительную роль. Справедливо ли это? Мы были слишком малы, чтобы судить о столь сложных предметах. Представьте себе, в свои неполные десять лет я, например, считался старшим учеником. И все-таки многие из нас очень любили местные песни, старые религиозные гимны, песнопения из антифонария[4] под аккомпанемент церковного органа. Тогда дрожат витражи, высокими голосами поют дети из хора, раскачиваются кадильницы, и кажется, что стихи, мотеты и риспосты[5] летят ввысь среди клубов сладковатого дыма.

Мне не хочется прослыть хвастуном, но я считался одним из первых учеников… И теперь, если вы спросите, почему меня, Йозефа Мюллера, потомственного почтмейстера, прозвали Ре-диезом, а Бетти Клер, дочь Жана Клера и Женни Роз, владельцев постоялого двора в нашем городке, именуют Ми-бемоль, я вам отвечу: терпение! Узнаете очень скоро. Никогда не следует забегать вперед, дети мои. Одно лишь ясно — наши голоса изумительно сочетались один с другим, наверное, в ожидании того дня, когда мы сможем сочетаться браком. А теперь, когда я пишу эти строки, мне уже немало лет, и я знаю многое из того, чего не знал в ту далекую пору, даже в области музыки.

Да! Ре-диез женился на Ми-бемоль, и мы очень счастливы. Благодаря усердию и трудолюбию наши дела процветают. Кому же быть усердным, как не почтмейстеру?

Итак, примерно сорок лет назад мы пели в церкви, поскольку в детский церковный хор входили и девочки и мальчики. Это вовсе не считалось неуместным, что вполне справедливо. Разве кому-нибудь придет в голову выяснять пол небесных серафимов?

III

Детский хор нашего городка снискал высокую репутацию благодаря своему руководителю — органисту Эглизаку. Прекрасный преподаватель сольфеджио виртуозно учил нас искусству пения! Как он умел объяснить ритм, нотную грамоту, значение тональности, многоголосие, композицию гамм! Да, достойнейший Эглизак был подлинным мастером своего дела! Поговаривали, что он — гениальный музыкант, не имевший себе равных в искусстве полифонии, и что он сочинил необыкновенную четырехчастную фугу[6].

Поскольку мы точно не знали, что сие означает, то однажды спросили.

— Это фуга,— ответил он, вскидывая голову, похожую на футляр от контрабаса.

— Музыкальный фрагмент? — спросил я.

— Самая высокая музыка, дитя мое.

— Нам бы так хотелось ее услышать! — вскричал маленький итальянец по имени Фарина, с красивым контральто, его голос поднимался вверх, вверх… до самого неба.

— Очень хотелось бы,— добавил немец Альберт Хокт, с низким голосом, который спускался вниз, вниз… и уходил прямо под землю.

— Пожалуйста, господин Эглизак! — наперебой просили остальные.

— Нет, нет, дети. Вы услышите мою фугу только тогда, когда она будет завершена.

— Когда же? — спросил я.

— Никогда.

Мы переглянулись, а наш учитель хитро усмехнулся.

— Фуга никогда не бывает закончена,— объяснил он,— в нее всегда можно вносить новое.

Так мы и не услышали знаменитую фугу Эглизака; зато специально для нас он переложил на музыку гимн Иоанну Крестителю. Вы знаете этот псалом в стихах, из которого Гвидо Аретинский[7] взял первые слоги, чтобы обозначить ими ноты гаммы:

Ut queant laxis

Resonare fibris

Mira gestorum

Famuli tuorum,

Solve polluti,

Labil reatum,

Sancte Joannes[8].

Во времена Гвидо Аретинского ноты «си» не существовало. Только позже в гамму внесли эту чувствительную ноту, и, на мой взгляд, поступили совершенно правильно.

И в самом деле, когда мы пели сей гимн, люди приходили издалека — специально, чтобы нас послушать. Правда, никто в школе, даже сам господин Вальрюгис, не знал, что означают эти странные слова. Мы полагали, что звучит латынь, но точно уверены не были.

К несчастью, господин Эглизак страдал тяжелым недугом: с годами он слышал все хуже и хуже. Мы замечали этот недостаток, но учитель даже себе не хотел в нем признаться. Чтобы не огорчать маэстро, мы повышали голос, и наши фальцеты достигали его барабанных перепонок. Но, увы, приближался час, когда учитель полностью лишился слуха.

Произошло это в воскресенье, во время вечерни. Отзвучал последний псалом, и Эглизак начал импровизировать на органе, отдавшись воображению. Он играл и играл бесконечно. Никто не решался выйти из церкви, боясь его обидеть. Но вот, выбившись из сил, остановился калкант[9]. Органу не хватало воздуха, однако Эглизак ничего не замечал. Он брал аккорды и арпеджио, и, хотя не раздавалось ни единого звука, в своей душе музыканта Эглизак слышал мелодию… Мы поняли: произошло несчастье. А тем временем калкант уже спустился с хоров по узкой лесенке…

Эглизак играл весь вечер, всю ночь и весь следующий день — пальцы двигались по безмолвной клавиатуре. Пришлось увести музыканта силой… Бедняга наконец понял, что произошло. Однако несчастье не может помешать ему закончить фугу! Правда, сам он ее никогда не услышит…

С того дня в церкви Кальфермата больше не звучал орган.

IV

Прошло полгода. Наступил очень холодный ноябрь. Снежная пелена, спускаясь с гор, покрывала улицы. Мы приходили в школу с красными носами и посиневшими от холода щеками. Обычно я ждал Бетти на углу площадки. Какой она была хорошенькой в своем зимнем наряде!

— Это ты, Йозеф? — говорила она.