Хэди Фрид - Осколки одной жизни. Дорога в Освенцим и обратно

Хеди Фрид

Осколки одной жизни

Дорога в Освенцим и обратно

«Эта книга — больше, чем личный документ, это показания свидетеля. Глубоко трогающие. Разрывающие сердце».

Памяти моих родителей, Фриды Жмук-Клейн и Игнаца Жмука

Понадобилось сорок лет, чтобы я поняла, что являюсь свидетелем и обязана поведать о пережитом, хотя я и не писательница. Нас так мало, оставшихся в живых. Мы должны рассказать о том бесчеловечном деянии, которое было совершено в двадцатом столетии. Это не должно быть забыто и не должно никогда повториться.

Сигет

Солнце садится за зелеными холмами. Процессия усталых мужчин, женщин и детей следует вдоль медленно текущей реки. Не слышно ни звука, кроме шарканья ног и постукивания палок о камни. Люди одеты в лохмотья, за плечами у них узлы, они опираются на посохи. Женщины несут на руках маленьких детей, старшие дети — своих младших братьев и сестер, мужчины помогают старикам. Все, что нужно сказать, уже сказано.

Куда они идут? Найдут ли себе приют? Позволят ли им остаться? Они верят в это. Видение снова и снова проходит перед моими глазами — евреи с узлами и посохами. Я — одна из них, но в то же время наблюдаю происходящее со стороны.

Я теперь уже не знаю, кто из нас видел этот сон — я или моя мать. Или кто-то из моих предков, живших в далеком туманном прошлом.

Почему это видение встает перед моим взором сейчас, когда я собираюсь рассказать о своем детстве в Богом забытом городке, затерявшемся в Карпатах?

Я жила в Сигете. Это был маленький город в Трансильвании, расположенный у подножья горы, окруженный водой. Река Иза смешивала свою мутную воду с чистыми талыми водами Тиссы, которая текла двумя рукавами, омывающими остров и город на нем. Воздух был легок и прозрачен, и от этого все казалось близким. Темная зелень лесов, покрывающих склоны горы, была прорезана полями, на которых пасся скот. Фермеры в крестьянской одежде, пасущие овец, казалось, были на расстоянии вытянутой руки. Город окружали сады с яблонями и грецкими орехами, ветви которых осенью сгибались под тяжестью спелых плодов. Сердце города — парк с чудесными цветочными клумбами, которые зимой покрывались мягким белым снежным одеялом. Вокруг парка течет сонная жизнь провинциального города. Люди идут по улицам — кто в церковь, кто в кинотеатр, в аптеку, в банк, в школу, к мяснику, в кафе.

Парк был центром всего, и никто здесь никуда не спешил. По его посыпанным гравием дорожкам в Вербное Воскресенье шествовала процессия католиков, Дева Мария восседала под красным балдахином, маленькие мальчики в белых стихарях шли впереди и взмахивали кадилами, затем следовал священник в сиреневой рясе, люди шли за ними, размахивая пальмовыми ветками. Канун Крещения прихожане Греческой Ортодоксальной церкви, одетые в черное, встречали перед гигантским ледяным крестом. Здесь также по субботам и еврейским праздникам прохаживались евреи в длинных, до пят, кафтанах, белых чулках и отороченных мехом шапках. В эти дни большинство магазинов в округе стояли с закрытыми ставнями. Из 30 000 жителей города почти половину составляли евреи, многие из них были торговцами.

После полудня в маленьком павильоне играл военный оркестр. Вокруг него на белых скамейках сидели и слушали пожилые парочки. Молодые няньки катали коляски и знакомились с солдатами, одновременно присматривая за своими старшими подопечными. Мальчики в матросках носились с обручами, а маленькие девочки в белых чулочках и лакированных туфельках укладывали спать своих кукол.

Вечером нищий всегда уходил из парка как раз тогда, когда оркестр играл последний марш. Для торговцев с Центральной улицы это служило сигналом того, что скоро будет семь часов и они смогут закрыть на сегодня магазины. Некоторые уже начинали задвигать тяжелые ставни перед витринами и теперь ждали, когда пробьют часы на церкви.

Мы с мамой сидели в мануфактуре у дядя Сэмюэля и ждали отца, который должен был забрать нас оттуда после работы. По традиции мы должны были закончить день визитом к старшему брату моего отца. Всегда, когда мне разрешали ходить среди всех этих цветистых тканей, ярких и блестящих, мягких и шелковистых, я испытывала радостное волнение. Я знала, что мне дадут образцы, из которых мама потом смастерит одежду для кукол.

Начали бить часы на церкви. Сначала нас окружали звуки закрывающихся ставней, грохот экипажей на мостовой, шаги людей, идущих домой. Но вот мы миновали двухэтажные дома на Центральной и повернули на восток, по направлению к Профессорской улице. Здесь было тише, только звон часов сопровождал наши шаги. Мы прошли мимо школы и таких милых вилл с маленькими садиками перед ними и вышли на перекресток, где кончается Сигет. Каменная мостовая сворачивает направо, а затем назад, в город. Впереди простираются большие сады, пустые поля, а слева — больничный комплекс с каменным тротуаром вдоль ограды. Эта улица ведет к шоссе, соединяющему многочисленные деревушки, и называется Больничной.

Мы жили на Больничной улице, 33, напротив больничного парка. На нашей стороне улицы не было тротуара. Мы шли по узкой тропинке между серой оградой и грязной дорогой к красным воротам дома моего детства, моих воспоминаний.

Воспоминания. События, о которых я зачастую знаю только по рассказам других. Сами же происшествия потускнели в памяти. Я вижу себя стоящей в комнате родителей, ревущей и рассерженной. Год 1926, мне около двух лет. Утро, постели не застелены. Отец хочет, чтобы я чистила зубы. А я не хочу. Он стоит передо мною с зубной щеткой в руке. Я отказываюсь. Сталкиваются две воли. Я еще этого не знаю, но исход предрешен. Он сильнее. Он шлепает меня, я плачу, но все равно не подчиняюсь. Отец выходит из себя. Он сердится все больше и больше, я продолжаю упрямиться. Он все шлепает и шлепает, пока не приходит мама и не освобождает меня. Почистила я все-таки зубы или нет? Не помню. Но помню, что мне пришлось просить прощения и обещать, что никогда больше не буду упрямой.

Еще одно раннее воспоминание. Мне было три года, и я начала ходить в детский сад. Я была счастлива, потому что тогда у меня не было братьев или сестер, с которыми я могла бы играть дома. Мама отводила меня в детский сад и забирала потом, а я протестовала против этого. Большинство детей были старше меня, они приходили и уходили сами, а для меня было важно выглядеть такой же большой, как они. Я плакала и умоляла и в конце концов кое-чего добилась: мама провожала меня утром, но возвращаться домой мне разрешили одной.