Женевьева Шастенэ - Лукреция Борджа

Шастенэ Женевьева

ЛУКРЕЦИЯ БОРДЖА

Посвящается Даниэлю Кордье

Посвящается Антуану

Глава I

«САМЫЙ ЧУВСТВЕННЫЙ МУЖЧИНА»

(«IL PIU CARNALE UOMO»1)

Получив знаменитое имя, напоминающее магическое заклинание, Лукреция Борджа прошла свой жизненный путь в окружении кардиналов и кондотьеров, художников, римских пап и шутов, убийц и скрипичных мастеров, придворных и карликов. Мрак и свет чередуются на ее пути. Порой она теряется из виду в этой пестрой толпе, но каждый раз ее можно отыскать, так как повсюду ее сопровождают поклонение и ореол славы. Лукреция очень быстро становится символом новой культуры, достигшей переломного момента. Придя на смену аскетизму Средневековья, дух Возрождения расцветает под солнцем Италии с пышностью тропического растения. Этот переход проявился в насилии, эгоизме и дерзости, в грубости и утонченности.

Борджа вполне соответствуют своему времени. Таким образом, в этом семействе нет ничего чудовищного, а отсутствие лицемерия скорее говорит в его пользу. Чтобы освободиться от накопившихся за столетия предрассудков, обратимся к первоисточникам.

С конца XV века Рим, центр и горнило мироздания, порывает со средневековой суровостью нравов. Его нравственный кодекс постепенно меняется. На смену набожности приходит благочестие, на смену отваге — хитрость, на смену любви — чувственность. Религиозные обряды по-прежнему соблюдаются, религия остается авторитетом, но она все меньше проникает в духовный мир человека, все чаще затрагивает только внешнюю сторону жизни и становится своего рода компромиссом между человеком и высшими силами. Люди уважают формальности и пренебрегают заповедями. Напротив, культ индивидуума вознесен до небес: жить подобает по велению страстей, превосходя самого себя в энергии и мощи, и, если нужно, проявлять жестокость.

Самая сильная европейская держава, Франция, еще не преодолела свою культурную провинциальность, а крохотные итальянские и немецкие княжества впустую растрачивают энергию на междоусобные стычки. Папский двор, при котором будет расти Лукреция, управляется папой, как любое другое светское государство, оно — одно из самых крупных в Италии: его территория охватывает Марке, Романью и Лацио. На севере оно граничит с Венецианской республикой, на юге — с Неаполитанским королевством. В нем сосредоточена необычайно сильная власть, перед которой пусть неохотно, но склоняются правители. Чтобы выжить и защитить интересы и авторитет Церкви, поставленной в трудное положение после Авиньонского раскола, завершившегося 11 ноября 1417 года, наследники святого Петра ведут себя скорее как мирские, чем духовные правители. Одной из их главных забот становится необходимость иметь свой двор, и даже Ватикан не может обойти стороной правило, согласно которому в резиденции государя непременно должны присутствовать женщины. Если у наследников святого Петра мы не встретим donna di palazzo2 в собственном смысле этого слова, присутствие дам необходимо хотя бы для того, чтобы смягчить присущую военным грубость и внести гармонию в отношения между учеными, литераторами и послами.

Папа Каликст III, двоюродный дед Лукреции, приглашает в свою свиту meretrices honestae3, чьи имена — Изабелла де Луна и Донья Хуана — говорят о их испанском происхождении. Под сенью стен Ватикана нравственность от этого, быть может, и не выигрывает, зато расцветает утонченность. «Папе и кардиналам принадлежат самые красивые женщины, — пишет Монтень, — они музицируют, пишут стихи, и в их сочинениях святые рая соседствуют со жрицами Венеры». Спросом пользуется интеллектуальное общение с ними; музы словесности «столь же дорого продают свою беседу в отдельности, как и всё в целом», — продолжает Монтень. Уголки наслаждения, где разворачиваются любовные и литературные поединки, находятся вблизи посольств и, в свою очередь, пользуются той же привилегией неприкосновенности, что и дипломатические резиденции — такова мудрая мера предосторожности против возможных приступов морализма.

Несколькими годами позже Иоахим Дю Белле заявит в своих «Сожалениях» о том, что пример обычно берется с вышестоящих:

Лишь тот, кто видел, как по улицеУ всех на глазах едет в карете куртизанка,Кто видел, как она верхом, в мужском платье,Надменно выставляет себя напоказ, кто видел,Как среди бела дня она предается любви с кардиналами в мантиях,Лишь тот может судить о Риме4.

Между тем Ватикан многолик. Так, первый Борджа на папском престоле добивался в 1455 году помощи христианских государей для очередного крестового похода с целью освобождения Константинополя, попавшего двумя годами ранее в руки неверных. Напрасно. Ему не удается поколебать равнодушие королей и императора Фридриха III. После взятия Константинополя — «бульвара христианской веры»5 — султан, ослепленный гордыней, заявляет, что отправляется на завоевание Рима. Каликст III осознает грозящую Италии опасность и решает продать свои драгоценности, церковные чаши и вазы из золоченого серебра, принадлежащие папскому престолу земли и замки, приостановить грандиозное строительство, начатое его предшественником, чтобы на собранные таким образом деньги отвести угрозу христианству со стороны турок. Кардиналы тоже подают пример, покидая Рим и отправляясь проповедовать каждый в свою епархию. Подобные проявления мужества и щедрости повторяются каждый раз, когда Церкви угрожает опасность. Несколькими годами позже Пий II решит лично возглавить флот, собранный для борьбы с неверными, однако едва он вступает на корабль, как его поражает болезнь, и он умирает в Анконе.

Начиная с XV века духовное связано с плотским, и обет безбрачия, даваемый священниками, становится скорее намерением, чем зароком. Большинство из них «содержит любовницу к вящей славе Господней»6, — уточняет историк Инфессура. Что до монахинь, то Бурхард, папский церемониймейстер, сообщает в своей хронике за 1483–1506 годы о том, что «большинство монастырей превратилось в дома терпимости». Никто, однако, не видит в этом повода для злословия; сексуальность в ту эпоху еще не считается чем-то постыдным, и о ней говорят запросто. Вот всего лишь один из многих случаев: пять женщин, которые исповедовались одному монаху из падуанского монастыря, понесли от его трудов. Когда случившееся обнаружилось, попавшийся виновник умолял епископа о прощении, призвав себе на подмогу апостола Матфея: «Господи, ты дал мне пять талантов, вот еще пять, что я заработал сверх того»7; перед столь притянутой за волосы аргументацией прелат не смог удержаться от смеха и смягчил наказание.