Федор Крандиевский - Рассказ об одном путешествии

Ф.Ф.Крандиевский

Рассказ об одном путешествии

Вместо предисловия

Есть такой общий закон: дети знаменитых родителей на старости лет начинают писать воспоминания. Для доказательства нет необходимости далеко ходить. Достаточно разложить перед собой тома «Нового мира» за последние 10—20 лет.

Моя мать — Наталия Васильевна Крандиевская-Толстая — поэт. Писатель Алексей Николаевич Толстой — мой отчим. Об его творчестве и биографии пишутся статьи и книги, защищаются диссертации. Однако в жизни А. Н. Толстого есть период, мало отраженный биографами. Это — период эмиграции всей нашей семьи за границу (1919—1923 годы). Не осталось ни одного живого свидетеля этого периода. Моя мать умерла в 1963 году. Моему брату Никите было меньше шести лет. Другой мой брат, Дмитрий, еще не родился. Юлия Ивановна Уйбо (так называемая «Юленька»), взятая в наш дом в 1915 году для обучения меня и моей сводной сестры Марьяны немецкому языку и постепенно превратившаяся в верного члена нашей семьи, прошедшая вместе с нами через все скитания, умерла во время ленинградской блокады в 1942 году. Даже талантливый Ираклий Андроников, друг моей юности, ничего не мог бы рассказать об этом периоде жизни нашей семьи.

Годы эмиграции — это годы моего отрочества. Прекрасная пора, когда жизнь кажется построенной на твердом фундаменте, когда нет ни в чем никаких сомнений и будущее кажется манящим. Такой мне казалась тогда наша эмигрантская неустроенная жизнь. Меня мало интересовало тогда, как живут мои родители и как они зарабатывают деньги. Я был уверен в своем будущем и был убежден, что все идет, как надо.

Конечно, описание моего отрочества интересно лишь постольку, поскольку оно протекало рядом с моими родителями и поскольку они отражены в нем. В этих записках жизнь представляется с позиций 10—14-летнего возраста. Поэтому здесь много неточностей. Я благодарен литературоведу И. И. Щербаковой, в беседах с которой мне удалось восстановить некоторые даты, утраченные памятью. Для серьезного литературоведа эти записки вряд ли представляют интерес. Я их пишу потому, что их больше некому написать. Люди уходят и уносят с собою свое прошлое. Оно постепенно тает, если оно не запечатлено на бумаге.

Москва—Париж, 1960

Раннее солнечное утро. Весна 1960 года. Я поднимаюсь по трапу самолета. Прежде чем нырнуть в его нутро, я останавливаюсь и оборачиваюсь назад. Вдалеке на террасе аэропорта — маленькая фигурка моей жены. Она машет мне белым платочком.

Я лечу в Париж. Мне предстоит прочесть в Сорбонне курс лекций по электронной теории катализа на полупроводниках. Это в порядке так называемого «профессорского обмена» между московским и парижским университетами. Для меня эта поездка имеет, однако, и другой, скрытый и волнующий, смысл. 40 лет тому назад я два года жил и учился в Париже. Для меня эта поездка — это путешествие в детство.

Под крылом самолета зеленые пятна лесов, черные прямоугольники вспаханных полей, извилистой сверкающей лентой вьется река, белые линии шоссейных дорог, по которым ползут, как жуки, маленькие автомобильчики. И кажется: какой мир и покой царствуют на этой земле, каждый кусочек которой так любовно возделан человеком. Мы летим над Советским Союзом, над Польшей, Голландией, Францией. Не видно никаких границ, разделяющих государства. Их нет. Они придуманы людьми.

В Париже на аэродроме Бурже меня встречают несколько человек. В том числе профессор Гайссинский, инициатор моей поездки. Я открываю и закрываю свой чемодан перед таможенником, и вот — мы едем в машине по парижским улицам. Узенькие тесные улочки, магазины, машины, на углах тумбы, обклеенные афишами. Незнакомый, чужой город.

Где же мой Париж? Париж моего детства, который 40 лет тому назад я исколесил вдоль и поперек и в котором, как казалось тогда, мне знакома каждая площадь? Я его не узнаю. Он исчез. В воспоминаниях встают картины того Парижа, как кадры остановившегося фильма.

Машина делает крутой поворот, и я вижу перед собой — о, чудо! — так хорошо знакомую мне решетку Люксембургского сада! А за ней — бассейн, в котором мальчики и девочки пускают кораблики. Так было и 40 лет тому назад! Тогда я сам был среди этих мальчиков и девочек. Ничего, ничего не изменилось! Вот он: остановившийся кадр киноленты. Прошли десятилетия, свершилась революция. Тогдашние мальчики и девочки выросли, многих, наверное, уже нет на свете. Но здесь как будто все, все остановилось. В бассейне Люксембургского сада все так же мальчики и девочки пускают кораблики.

Я устроился в гостинице. И вот мы с профессором Гайссинским сидим за круглым мраморным столиком в каком-то кафе. Столик помещен прямо на тротуаре под брезентовым тентом, окаймленным розовыми фестонами. Прохожие нас едва не задевают. Все парижские кафе не умещаются в отведенных для них помещениях и выползают на тротуары.

Мы пьем черный кофе из маленьких чашечек и разговариваем о том, о сем. В основном о моих предстоящих лекциях. Профессор Гайссинский, русский по происхождению, попал в Париж еще до Октябрьской революции и прилип к этому городу. Это известный электрохимик, последние годы занимающийся радиационной химией.

Я с нетерпением, но вежливо жду, когда смогу считать себя свободным, чтобы пойти бродить по знакомым мне улицам, вдыхая запах моего Парижа, моего детства.

Вот профессор Гайссинский расплачивается, мы встаем, пожимаем друг другу руки и расходимся в разные стороны. Я спускаюсь по бульвару Сен-Мишель, заворачиваю налево на улицу Вожирар. На углу — громадный магазин под названием «100 000 рубашек». За ним — моя гостиница «Трианон палас».

Иду по узким улочкам, где-то позади Люксембургского дворца. Передо мной одноэтажный дом с большими темными вымытыми окнами. Они смотрят на меня мертвыми глазами. Блестит медная ручка на входной двери. Это Ecole Alsacienne — Эльзасская школа, в которой я учился 40 лет назад. В этот вечерний час здесь пусто и тихо. Это та самая школа, в которой я умудрился получить кол (по двадцатибалльной системе оценок) за французский диктант. Учитель стоял, держа в руках мою открытую тетрадку, и говорил, склоняясь к уху другого учителя (нашего классного наставника), конфиденциальным шепотом: «Мальчик — иностранец. Он русский». Оба посмотрели на меня сочувствующим взглядом.

Я иду дальше. Это маршрут, который я совершал ежедневно: из школы домой... Станция метро «Распай». Как все станции парижского метро, облицована белым кафелем. Два пути и две платформы по бокам: «К площади Италии» и «К площади Звезды». В конце платформы крупные светящиеся буквы «Sortie» — «Выход». Все в точности так, как было. Лестница, на каждой ступеньке с торцовой ее стороны реклама: «Лифчики, самые сексуальные! Покупайте там-то». Этого 40 лет тому назад не было.