Максим Грек - Повесть страшная и достопримечательная; здесь же и о совершенном иноческом жительстве

«Повесть…» — одно из первых в русской литературе произведений мемуарного жанра. В ней содержится подробный рассказ о нищенствующем монашеском ордене — картузианском, а также деятельности и гибели Иеронима Савонаролы. Максим Грек представляет картузианцев и Савонаролу как пример «совершенного иноческого жительства», показывая, что благие начинания могут быть даже у людей, исповедующих «неправые» учения. «Повесть» написана под влиянием нестяжательских воззрений автора, сформировавшихся в России.

1.0 — создание файла — Tabias

Преподобный Максим Грек

Повесть страшная и достопримечательная; здесь же и о совершенном иноческом жительстве

Намереваясь предать писанию ужасное некоторое событие, прошу читателей сего писания не подумать о мне, что я непомерно лгу; свидетелем о себе представляю им Самого Бога, пред Которым открыто тайное, что я пишу истину, которую сам не только написанную видел и прочел, но и слышал от многих достоверных мужей, украшенных добродетельною жизнью и великою мудростью, у которых я, будучи еще очень молодым, прожил довольное время. Пусть не возбуждает против них сомнение и то обстоятельство, что Хотящий «всем человеком спастися и в разум истины приити» (1Тим. 2, 4), совершил такое преславное чудо между людьми, преданными латинскому учению. Ибо божественная благодать обыкла всему всем людям простирать неизреченные дары и благотворения от своих щедрот, являя себя таким образом всем вообще по вселенной и обращая к себе все творение свое, так как Он «солнце Свое сияет на злыя и благия, и дождит на праведные и на неправедные» (Мф. 5, 45). Но об этом достаточно; теперь же следует начать повесть.

Есть славный и многолюдный город Париж, находящийся в Галлии, которая ныне называется Францией и есть великая и славная держава, обилующая бесчисленными благами. Первая и исключительная забота жителей этой страны заключается в том, чтобы бесплатно сообщать философское и богословское учение всем усердствующим к приобретению таких превосходных познаний, преподавателям же этих наук ежегодно выдается значительная плата из царской казны, так как тамошний царь имеет особенную любовь к просвещению и усердие к словесным наукам. Там преподаются всякие науки, не только по части церковного благочестивого богословия и священной философии, но и всякие внешние науки и учения преподаются там и достигаются совершенства под руководством людей, усердно преданных этим наукам, каковых рачителей наук находится там великое множество, как я слышал от некоторых. Ибо со всех западных и северных стран собираются в упомянутый великий город Париж дети не только простых людей, но и самих царей и правителей, также дети боярские и княжеские, привлекаемые туда желанием изучения словесных наук и художеств, и одни из сановников имеют там в числе учащихся своих братьев, другие — внуков и иных сродников, из коих каждый, пробыв в учении и в прилежном занятии науками довольное время, возвращается к себе на родину, будучи исполнен всякой премудрости и разума, и таковой служит украшением и предметом похвалы для своего отечества, для которого он становится прекрасным советником и опытным руководителем и помощником во всем добром, в чем имеется потребность. Такими должны бы быть для своего отечества и те, которые у нас весьма хвалятся благородством и изобилием богатства. Вразумляемые и просвещаемые священным учением словесных наук, они могли бы не только собственные свои непохвальные страсти победить, презирать внешнее женское украшение и сохранить себя свободными от сребролюбия и всякого лихоимства, но заставить и других подражать им, как любителям всякого богоугодного жительства. Но об этом достаточно.

Итак, в знаменитом том городе (Париж) был некоторый муж, изобиловавший всякою внешнею премудростью и нашего священного богословия великий учитель и первый из числа бывших там толкователь. Имени его я не узнал и никогда ни от кого о его имени не слыхал. Этот, таковой и столь чудный и знаменитый муж, объясняя, по обыкновению своему, ученикам своим богословские изречения блаженного апостола Павла и возгордившись помыслом по причине усвоенного им многоученого познания, испустил, говоря словами Писания, «велеречие из уст» своих (1 Цар. 2, 3), и сказал не стесняясь: «Это богословское изречение и сам Павел не мог постигнуть и изъяснить так, как изъяснил я». О, какое это безумное велеречие, какая дерзость и какое многолетнее неразумие! Как не понял он душеполезнейшего завещания Спасителя, которое говорит: «несть ученик над учителем своим»; и опять: «довлеет ученику, да будет яко учитель его» (Матф. 10, 24–25)? Но если он и забыл это завещание Владыки, но суд Господа, который всегда гордым противится, не замедлил, но постиг его вскоре и тотчас сделал мертвым и безгласным того, который пред сим был велегласен и велеречив. И так он оказался на своем учительском седалище мертвым и безгласным; случившиеся же тогда там ученики его, которых было весьма значительное количество, пришли в страх и ужас от этого случая, происшедшего, видимо, по воле неподкупного Судии. Взяв умершего оттуда и положив на одре, они отнесли его в церковь, и стали совершать над ним положенное над умершими обычное пение. Но, о какой ужас! Мертвый ожил, сел на одре и воскликнул: «Я поставлен пред Судиею», и, сказав это, опять сделался мертвым и опустился на одре бездыханным и безгласным. Предстоящие, будучи объяты ужасом по причине происшедшего необыкновенного явления и по причине услышанного, долго се великим страхом взывали: «Господи помилуй!» И вот мертвый опять ожил и говорит: «Надо мною совершено исследование», и опять мертвый возлег на одре. Тогда еще больший страх и ужас объял предстоящих, которые уже не спешили погребением, говоря: «Услышим, какой будет конец этого необычного явления». И опять умерший ожил и испустил последний глас, сказав: «Я осужден», — и больше уже не оживал и не говорил. Таков был конец этого замечательного толкователя, и такое получил воздаяние за безумное превозношение тот, кто не хотел послушаться божественного проповедника, который говорит: «разум убо кичит, а любы созидает» (1Кор. 8, 1).