Леонид Механиков - Полёт:Воспоминания.

Леонид Механиков. Полёт:Воспоминания.

Предисловие

Как-то в одном из писем, пришедшем мне по компьютерной сети ФИДО, не помню уж, кто, попросил меня рассказать что-то по вопросу, касающемуся авиации. Я ответил. Последовал второй вопрос, третий...

Письма я не храню, те вопросы и ответы пропали, поэтому сейчас мне трудно восстановить, что и как начиналось; вдруг я почувствовал интерес читателя к моим письмам: пришли просьбы продублировать ранее мной отправленное из Германии, Австралии... Тогда я стал собирать свои письма, попытался как-то их систематизировать, разложить по времени, при повторном прочтении что-то не понравилось, что-то потребовало правки, навалились воспоминания...

Я раньше писал стихи. Прозой не занимался: некогда было, не было условий. Только когда стал собирать воспоминания — как-то в них вдруг стали проситься и ранее написанные стихи. Попробовал вставить — вроде получилось. Когда же меня подхлестнули наши фидошники и предложили издать хотя бы для себя то, что я накропал — я взялся писать. Вначале я хотел описать тот период начала реактивной авиации, который мне довелось в своей летной жизни застать. Потом эти записки стали обрастать всем, что было с полетами связано: невозможно отделить полеты от жизни, сухо и пусто получается. Так вот и возникла настоящая работа.

Я не вел никогда дневников. Моими дневниками являлись летные книжки. У меня даже блокноты не все сохранились. Прошло уже много лет, поэтому многие имена и фамилии позабывались, пришлось их придумывать по ходу, остались только события. Те из них, которые мне казались интересными — я попытался здесь изложить, как — это судить читателю. Напоминаю, что имена и фамилии (кроме своего) здесь вымышленные, поэтому прошу читателя по этому поводу ко мне претензий не предъявлять.

Выражаю великую благодарность моим товарищам-фидошникам Дмитрию Громову, Евгению Волынскому (все — Харьков), Алексу Сотнику (Германия), Стасу Филштинскому и Марку Фельдману (Австралия), подтолкнувших меня на этот нелегкий труд.

Небо.

Голубая бездна опрокинута над землёй.

Часами могу глядеть в эту пустоту, - и не надоедает.

Просто - лечь на спину в траву и смотреть в небо.

Сначала там нет ничего.

Пустота.

Потом там что-то появляется: ну, там, лёгкое ли облачко, птица, совершающая кругами свой патрульный полёт, способная часами парить в восходящих потоках нагретого добрым солнцем воздуха...

В душу снисходит божья благодать.

Всё земное становится мелким, не столь важным. Все заботы, хлопоты, проблемы земные - это мелочь в сравнении с бесконечностью неба.

Синевой, покоем дышит небо,Страшной пустотой пугает небо.Жутко мне смотреть в бездонья небыль,Словно никогда я в небе не был.Улететь бы лебединой песней,Раствориться в сини поднебесья:Пусть растают в голубом простореИ любовь, и радости, и горе!...Но сильно земное тяготенье,Тяжелы невидимые путы...Жизнь моя - единое мгновенье,А мгновенно путы - не распутать...

Небо будет всегда.

И было всегда.

Оно было и тогда, когда меня не было, оно будет и тогда, когда меня не будет, небо - вечность...

Птица. Птица парит в небе. Высоко-высоко. Она даже не шевельнёт крылом. Вот так просто раскинула крылья и лежит на тёплых потоках воздуха. Интересно, сколько она может так вот продержаться в воздухе? Час, два? А может, больше? Неужели у неё крылья не устают? Наверное, ей там хорошо.

Мне бы крылья. Вот так раскинуть и парить, ни о чём не думая.

Не нравится здесь, - перелетел туда.

Не понравилось там - места на земле много.

Главное - это свобода...

Птица вдруг забеспокоилась, стала удаляться.

В небе послышалось тарахтенье мотора.

Я сел и стал осматриваться: самолёт у нас был редкостью.

Всё ушло на фронт.

Даже полуторки.

Остались одни лошади, да и тех раз-два да обчёлся. Почти всех поели.

Господи, и чего только люди ни ели: и лебеду варили, и прошлогоднюю картошку по весне в поле выискивали (там одни мешочки оставались от неё, так эти мешочки на мясорубку - и лепёшки. Противно, а кушать-то хочется). И сусликов выливали. Льёшь воду в нору, пока суслик не выскочит. Тут же его на прутик да на костёр. Вкусно, как будто курицы поел. Только очень мало. Да и редко удавалось найти нору - мало их осталось, сусликов, сусликов тоже поели.

А с лошадью мне тогда здорово повезло.

Прямо недалеко от нашей хаты оборвался электрический провод со столба и прямо на лошадь. Так эта лошадь и осталась лежать запряжённой в санях на дороге. Сразу наповал.

Мужик с костылём вокруг бегает, ахает - лошадь колхозная, судить могут, посадят. Тут только с фронта живой - нога только и не гнётся, считай, подфартило, а тут вот на тебе, пожалуйста... Сбежалась вся улица. Люди смотрели и молчали. Лошадь не билась. Это была старая, заморённая лошадь.

Одни кости да кожа.

Мужик бегал вокруг, спотыкаясь о собственный костыль: «Люди, вы же хоть справку мне напишите, что, мол, не сам убил, а проводом убило...

Посадят ведь, как пить дать... Скажут, на мясо завалил!..» Людям было не до мужика. Люди хотели есть.

И вот еда. Мясо. Много мяса! Кто-то прибежал с топором и стал рубить лошадь.

Кровь дымилась на морозе, от мяса шёл пар...

Мужик пытался унять людей: лошадь-то колхозная, посадят же, как пить дать посадят... Мужика молча оттолкнули, и он куда-то исчез. Люди рубили, резали, пытались оторвать хотя бы кусочек мяса.

Мясо! Люди давно уже забыли его вкус. Хлеба и то не было - за хлебом занимали очередь в 4 часа утра и стояли до 8 на морозе. А морозы в Сибири круты - 40 градусов - это вроде и не мороз. А одежонка слабая: пимы совсем продырявились. Соломой дыру заткнёшь, а всё равно холод проходит. Не держит солома мороза. Пока достоишься за той пайкой - без ног останешься. А что там та пайка? Давали на карточку 200 граммов хлеба. Да и хлеб - одно название. Глина. Сожмёшь в кулаке - так замазка и остаётся.

Тяжёлый - страх. Получишь на семью глядеть не на что. Так бы сразу за раз и съел. Нельзя: есть хотят все. Мамка голову оторвёт. Вот когда маленький довесочек! Большего счастья я не знал.

Тогда этот довесочек сосёшь как конфету. До самого дома.

Ничего вкуснее я не знал, чем маленький довесочек того ржаного, тяжёлого, как камень, хлеба!..

Глядя с колокольни прожитого на былое, всматриваясь как бы со стороны в пройденные этапы нелёгкой жизни, в которой было всё - и радости, и горести (последних, мне кажется, было всё-таки больше), я каждый раз вновь и вновь останавливаюсь на этом морозном, голодном, промёрзшем до синевы безрадостном сиротском военном детстве, и сразу же в памяти встаёт тошная, промороженная до костей ночная хлебная очередь.