Лев Разумовский - Моя коллекция

Лев Разумовский

Моя коллекция

ОТ АВТОРА

Нет худа без добра. В начале 60-х мне пришлось около года провести на больничных койках, и, лежа с повязкой на глазах, я весь обратился в слух. И тогда я начал запоминать и позднее записывать истории, услышанные в откровенной беседе или просто подслушанные, стараясь сохранить, как можно точнее, не только что рассказывали люди, но и как они говорили. Так началось мое увлечение — собирать кусочки для лоскутного одеяла моего времени.

Я сожалею, что начал заниматься этим поздно и в свое время не записал почти ничего из многочисленных рассказов своих родителей. Моя мама обладала даром устной новеллы, сдобренной юмором и поговорками, которых она знала великое множество на трех языках. Ее живые и яркие истории превратились в семейные легенды. Отец, в отличие от мамы, в быту был молчалив, но на любой вопрос из истории, географии, литературы и технических наук давал исчерпывающий ответ в форме интереснейшей лекции с примерами из собственного опыта.

Жизнь родителей вместила почти целый век с двумя революциями и тремя войнами, а у меня в памяти осталось только несколько эпизодов — увы.

ЗАРИСОВКИ С НАТУРЫ

Процентная норма

До революции наша семья жила в Елисаветграде.

В 1897 году мне исполнилось десять лет, и я должен был бы поступить в первый класс гимназии, но из-за процентной нормы меня не приняли. Тогда я стал держать экстерном. Каждый год все уезжали на дачу, а я оставался дома и готовился к экзаменам. Бабушка оставляла мне спиртовку, овощи и сто яиц. Хлеб и масло я покупал в магазине и готовил себе сам.

В гимназии к шестому классу освободилось одно место, так как одного еврея исключили из-за того, что надзиратель встретил его ночью на улице. На это место претендовали двое: я и сын крупного рыбопромышленника. Я сдал экзамены лучше, но взяли его, так как он имел право жительства. Моя мама утеряла свое право жительства, унаследованное от отца, николаевского солдата, выйдя замуж за папу, таков был закон. Поэтому мама фиктивно развелась с папой, чтобы я имел право поступить в гимназию, но это не помогло — директор гимназии уперся, что я ношу фамилию отца, а отец не имеет права жительства. На очное место приняли сына рыбопромышленника, а я продолжал сдавать экстерном.

К седьмому классу произошло событие. У Николая II родился наследник, и мой отец решил воспользоваться случаем. Он написал прошение на Высочайшее Имя, где поздравил Николая с сыном и попросил в честь такого радостного события разрешить своей императорской милостью его сыну поступить в гимназию. Разрешение было получено, но оказалось, что из Елисаветграда было послано три прошения об одном и том же. Поэтому стихийно возник конкурс из трех человек, в результате которого прошел я, так как набрал высший балл.

Таким образом, два последние класса, седьмой и восьмой, я проучился в гимназии очно.

В 1905 году я переехал в Киев, чтобы держать экзамены в Политехнический институт. Процентная норма определяла одно место для еврея-абитуриента. На это место претендовали двое: я и один симпатичный парень по фамилии Соловейчик, с которым мы дружили.

Так получилось, что все экзамены он проходил первым, а я после него. Каждый раз после очередного экзамена он выходил с сияющим лицом и объявлял: «Греческий — пять! Латынь — пять!» Официально оценка пять звучала как «весьма похвально».

Мне, идущему за ним, необходимо было получить не меньше — одна четверка выбила бы меня из конкурса. Так мы шли одинаково до последнего и главного экзамена по математике.

Он ушел первым, долго не выходил, потом вышел и сказал мне: «Сема, я должен тебя огорчить — я получил „весьма похвально с плюсом!“»

У меня упало сердце. Я вошел в класс, поздоровался с приемной комиссией, взял билет и стал думать. На билет я ответил быстро, сразу решив все задачи, а потом дополнительно дал свои варианты решения каждой из них.

Когда я вышел из класса в коридор, Соловейчик, ожидавший в волнении моего результата, бросился ко мне: «Ну, как?»

«Давид, — сказал я. — Я должен тебя огорчить. Я получил „весьма похвально с двумя плюсами“…»

Так я поступил в Киевский Политехнический.

Дороги гражданской

1919 год. В Петербурге голод. Люди на улицах поднимали листья и ели. Меня с полуторагодовалой Миррой решили отправить в сытые места — на Украину, в Елисаветград, в семью свекра, Льва Самсоновича.

В Петербурге меня посадили в мягкий вагон, как тогда полагалось, а в Орше я уже попала в первый погром. Где я пряталась, как миновал этот погром, не помню, но в Елисаветграде за год было еще четыре погрома. Власть менялась. Город захватывали то банды Маруськи Никифоровой, то атамана Григорьева, то петлюровцы, — и все они грабили и жгли. Город был полностью в их руках по три-четыре дня. А мы сидели и в страхе ждали смерти.

Как сейчас помню — погромы приближались к Елисаветграду из еврейских местечек, и люди бежали оттуда в город, прятались у родных и знакомых. Потом стало опасно и в самом городе, и нас спрятала у себя в подвале наша молочница, украинка или русская, не помню.

Там в подвале набилось много людей, и все сидели затаясь, в страхе и тоске, много часов.

Ночью Мирра начала плакать, и чем дальше, тем громче, ее было не унять. Запуганные люди стали шикать и возмущаться, что она своим криком выдаст тайник. И тогда я вышла из подвала и села прямо у дороги с Миррой на руках, а мимо меня в двух шагах неслись конные бандиты. Что я пережила, можешь себе представить.

Потом, когда мы вернулись домой, мы застали следующую картину: пол был засыпан мукой из четырех вспоротых мешков и перьями и пухом из всех вспоротых подушек. Все это плавало и смешивалось в воде, льющейся из открытого крана. На столах стояли миски и ложки, грязные и липкие от варенья. Свекровь Анна была очень запаслива и скуповата, и хранила варенье годами, у нее было варенье даже четырехлетней давности, пуды варенья. Все это было разворочено, сожрано, перебито. Но этот урон показался абсолютно ничтожным по сравнению с тем, что мы узнали: за одну эту ночь в Елисаветграде было вырезано несколько тысяч евреев.

Однажды вечером, когда мы сидели за столом, в окошко тихо постучали, и в открытую форточку упала сигарета. Я подняла ее. Это была не сигарета, а трубочка папиросной бумаги. Я развернула ее, там было написано рукой моего отца по-немецки: «Я в Киеве. Пробраться не могу. Постарайся приехать».