Нелли Гореславская - Иосиф Сталин. Отец народов и его дети Страница 70

«Дар легкого непринужденного общения» с людьми у Каплера, безусловно, был – его всегда окружали многочисленные друзья и знакомые. Он легко менял женщин, несмотря на то, что в эвакуации в Ташкенте жили его жена и дочь. Так что одиночества у него не было, одиночество и Каплер – вещи несовместные, считали его друзья. Хотя, может быть, он и говорил о нем, желая сблизиться со Светланой.

«Нас потянуло друг к другу неудержимо», – пишет она. Они гуляли по Москве, ходили в Третьяковку, в театры, он снова водил ее в просмотровый зал в Гнездниковском, показывая понравившиеся ему фильмы, приносил книги – Хэмингуэя, антологию русской поэзии, «взрослые» книги о любви… Словом, развивал девочку. По-видимому, во всех смыслах этого слова.

«Люся был для меня тогда самым умным, самым добрым и прекрасным человеком. От него шли свет и очарование знаний. Он раскрывал мне мир искусства – незнакомый, неизведанный. А он все не переставал удивляться мне, ему казалось необыкновенным, что я понимаю, слушаю, впитываю его слова, и что они находят отзвук…»

Чего он хотел? Неужели в самом деле влюбился в дочку вождя? По словам той же Марфы Пешковой, Светлана была в то время прехорошенькой – у нее были прекрасные, густые, ярко-каштановые волосы, большие зеленые глаза. Так что влюбиться в Светлану можно было. Но ведь ей не было еще и семнадцати, она была еще несовершеннолетней… Неужели многомудрый Каплер об этом не помнил? Или действительно думал обрести в дочери вождя поддержку? Да, он был уже известным человеком, кинодраматургом, написавшим сценарии таких популярных в то время фильмов, как «Ленин в Октябре», «Ленин в 1918 году», «Три товарища». Он был лауреатом Государственной премии СССР. Но какому творческому человеку не нужна поддержка? И на какую головокружительную высоту можно взлететь с поддержкой такой-то дочки… Говорят, что Каплер, при всей своей беззаботности и легкомысленности, был человеком честолюбивым и азартным. Однако если и были у него подобные помыслы, то они дорого ему обошлись. Плохо он знал ее отца.

Первой его ошибкой была статья из Сталинграда в виде письма лейтенанта Л. любимой девушке, в которой он не только рассказывал о том, что происходит в осажденном городе, но и вспоминал о том времени, когда они были вместе, о том, как они ходили в Третьяковку, в театр и кино. Заканчивалось письмо лейтенанта строками: «Сейчас в Москве, наверное, идет снег. Из твоего окна видна зубчатая стена Кремля…»

Это был конец ноября 1942 года, канун Сталинградской битвы. Сталин, если и читал статью, то ему было не до того. Зато Светлана испугалась. Безусловно, ей льстила любовь взрослого, известного человека, мало того, он разбудил в ней вулкан страстей, о котором и сам еще не подозревал… Но она предугадывала реакцию отца.

«Люся возвратился из Сталинграда под Новый, 1943-й год. Вскоре мы встретились, и я его умоляла только об одном: больше не видеться и не звонить друг другу. Я чувствовала, что все это может кончиться ужасно. Он и сам был обескуражен, и говорил, что статью он посылал не для «Правды», что его «подвели друзья». Но, по-видимому, он и сам понимал, что мы привлекаем к себе слишком опасное внимание, и он согласился, что нам надо расстаться…

Мы не звонили друг другу две или три недели – весь оставшийся январь. Но от этого только еще больше думали друг о друге. Позже, через двенадцать лет, мы сопоставляли события: Люся говорил, что лежал это время на диване, никуда не ходил и только смотрел на стоявший рядом телефон. Наконец, я первая не выдержала и позвонила ему. И все снова закрутилось. Мы говорили каждый день по телефону не менее часа. Мои домашние были все в ужасе.

Решили как-то образумить Люсю. Ему позвонил полковник Румянцев, ближайший помощник и правая рука генерала Власика – одна из тех же фигур, охранявших отца… Румянцев дипломатично предложил Люсе уехать из Москвы куда-нибудь в командировку, подальше… Люся послал его к черту и повесил трубку».

В последний день февраля, день рождения Светланы, когда ей исполнилось 17 лет, они с Каплером и неизменно следовавшим за ними по пятам дядькой Климовым – охранником, – пришли в пустую квартиру около Курского вокзала, где собирались иногда летчики – друзья Василия. Климов, умирая от страха от того, что творится и что ему за это будет, сидел в одной комнате, а они с Каплером были в другой. Что между ними там происходило, судить трудно. Светлана в своих книгах уверяет, что просто целовались, другие намекают на большее. Одни пишут, что они провели в той квартире всего лишь вечер, другие – всю ночь.

Через день за Каплером пришли. Его обвинили в связях с иностранцами, он и в самом деле с ними общался, знал в Москве всех иностранных корреспондентов, не раз бывал за границей. Приговор был мягкий – пять лет лагерей, причем он был фотографом и свободно бегал по городу. Правда, после отбытия срока, когда он приехал в Москву, что ему было запрещено, добавили еще пять.

А для Светланы эта связь стала концом ее близких отношений с отцом.

«3-го марта утром, когда я собиралась в школу, – пишет она в своих «Двадцати письмах к другу», – неожиданно домой приехал отец, что было совершенно необычно. Он прошел своим быстрым шагом прямо в мою комнату, где от одного его взгляда окаменела моя няня, да так и приросла к полу в углу комнаты… Я никогда еще не видела отца таким. Обычно сдержанный и на слова и на эмоции, он задыхался от гнева, он едва мог говорить: «Где, где это все? – выговорил он, – где все эти письма твоего писателя?»

Нельзя передать, с каким презрением выговорил он слово «писатель»…

«Мне все известно! Все твои телефонные разговоры – вот они, здесь! – он похлопал себя рукой по карману. – Ну! Давай сюда! Твой Каплер – английский шпион, он арестован!»

Я достала из своего стола все Люсины записи и фотографии с его надписями, которые он привез мне из Сталинграда. Тут были и его записные книжки, и наброски рассказов, и один новый сценарий о Шостаковиче. Тут было и длинное печальное прощальное письмо Люси, которое он дал мне в день рождения – на память о нем.

«А я люблю его!» – сказала, наконец, я, обретя дар речи.

«Любишь!» – выкрикнул отец с невыразимой злостью к самому этому слову, и я получила две пощечины, – впервые в своей жизни. «Подумайте, няня, до чего она дошла!» – он не мог больше сдерживаться. – «Идет такая война, а она занята…!» и он произнес грубые мужицкие слова, – других слов он не находил… «Нет, нет, нет», – повторяла моя няня, стоя в углу и отмахиваясь от чего-то страшного пухлой своей рукой. – «Нет, нет, нет!»

«Как так – нет?!» – не унимался отец, хотя после пощечин он уже выдохся и стал говорить спокойнее. – «Как так нет, я все знаю!» И, взглянув на меня, произнес то, что сразило меня наповал: «Ты бы посмотрела на себя – кому ты нужна?! У него кругом бабы, дура!» И ушел к себе в столовую, забрав все, чтобы прочитать своими глазами. У меня все было сломано в душе. Последние его слова попали в точку…»