Харкурт Альджеранов - Анна Павлова. Десять лет из жизни звезды русского балета Страница 73

Я конечно же не мог отказать, и очень рад, что исполнил ее желание, поскольку эта была последняя просьба, с которой она обратилась ко мне.

Неделя выступлений в «Ипподроме» в Голдерс-Грин завершила турне. Грядущие перемены неминуемо приближались, и я спросил, можно ли мне будет купить кимоно и музыку для своих японских танцев. Их мне отдали, а когда я пришел поблагодарить Павлову, она сказала:

– Почему ты благодаришь меня, Элджи? Они твои.

Мы вместе танцевали «Русский танец» каждый вечер в первую половину недели, и я сохранил на память красный платочек Павловой. Во вторую программу входила «Тщетная предосторожность». До чего же юной выглядела Павлова! Ее окружали девушки лет на тридцать, если не больше, моложе ее, но она казалась моложе их всех.

В последний вечер сезона, когда я закончил «Абхинайя нритья» (финальной позой которого была поза Шивы Эллора в качестве Натараджи[91]), мне поднесли от Павловой огромный позолоченный лавровый венок с лентами, символизирующими цвета России, – красной, синей и белой. Мне вообще-то не нравится, когда на сцене подносят венки, но этот был настолько красивым, что я не смог отказаться. Я отправился в свою уборную и стал собирать вещи, готовясь к отъезду. Коллеги заходили попрощаться, и наконец пришло такси, чтобы отвезти меня на ужин в Айви-Хаус. Это был на удивление веселый вечер. Павлова радовалась тому, что турне закончилось, и предвкушала, что проведет месяц на юге Франции. На вечере присутствовало около дюжины человек. Мы начали с водки и закусок, и Павлова поддразнивала нас, утверждая, будто мы не сможем пройти прямо по полированному полу в столовую, и заставила нас идти впереди нее, чтобы проверить. Она выглядела особенно прелестно в платье из бежевого кружева. За ужином я сидел рядом с ней, и, казалось, ее очень радовало, что мне нравится русская кухня. Она сказала мне, что накануне вечером у нее был сэр Пол Дьюкс, и ему понравилась русская кухня. Когда мы вышли из-за стола, Павлова, заметив мой венок, стала поддразнивать меня за то, что я его сохранил.

– У кого-то есть Kranz[92], у кого есть Kranz? – спросила она улыбаясь.

– Большое спасибо, мадам, это Kranz, который вы мне прислали.

– Ах, у Элджи есть Kranz.

Около часа ночи вечеринка закончилась. Нужно было пораньше лечь, поскольку Павлова уезжала утром. Она вынесла подарки для тех, кто покидал труппу, мне она подарила бумажник из муарового шелка. Открыв его дома, я обнаружил в нем стофунтовый банкнот. Прощаясь с ней, я выразил надежду, что время пролетит быстро и я увижу ее, как только она вернется из своего турне по континенту. Затем вышел в темную декабрьскую ночь и отправился через Хит и Риджент-Парк в свою студию на Гауэр-стрит. Было так странно думать, что я больше не член труппы, с которой проработал девять лет, почти десять. Еще до того, как я присоединился к труппе и был всего лишь одним из многочисленных зрителей и почитателей, я поместил Павлову очень высоко на вершину, и за все то время, что я знал ее, она ни разу не разочаровала меня.

Почти сразу же я приступил к репетициям с Деррой де Моррода; было необходимо поставить и разучить танцы, сделать костюмы и подобрать музыку. Дерра научила меня венгерскому танцу, который привезла из Будапешта, а я поставил для нас с ней «Викторианскую польку». Борнмутский фестиваль, на который нас пригласили, должен был начаться примерно за неделю до открытия гастролей труппы Павловой в Гааге. В понедельник, на второй неделе, у часов, которые подарила мне Павлова, сломалась пружина. В вечерней газете появилось сообщение, что Павлова заболела инфлюэнцей и не смогла танцевать. Я сразу же понял, что произошло нечто серьезное, – Павлова всегда танцевала, невзирая на инфлюэнцу, просто не обращала на нее внимания. Я тотчас же написал ей, желая скорейшего выздоровления. Пришло сообщение, что ей стало хуже. У меня возникло какое-то странное суеверное чувство, что, если часы починят, ей станет лучше. Каким фантастическим все это кажется сейчас! Затем однажды ночью мне приснилось, будто я был в театре, готовился к «Восточным впечатлениям», в уборную принесли программки, как это обычно бывает перед каждым спектаклем. Я взглянул и увидел «Кришна и Радха»:

Кришна – Г. АЛЬДЖЕРАНОВ

Радха

– Как странно! – воскликнул я. – Я мог бы понять, если бы забыли поместить мое имя в программе, но как они могли забыть мадам?

Хозяйка зашла ко мне утром, принесла поднос с чаем и мягко сказала:

– Боюсь, у меня для вас плохие новости, сэр.

– Знаю, – ответил я, пробуждаясь от пророческого сна.

В моей студии в Лондоне маленькая фигурка Кали таинственным образом упала с полки и, разбитая вдребезги, лежала на полу. Мне хотелось укрыться где-нибудь в темноте наедине со своим горем, и я был благодарен судьбе за то, что не нахожусь вместе с труппой, мне казалось, я не перенес бы, если бы мне пришлось скорбеть вместе со всеми. Миниатюристка Мэри Стюарт, жившая в Борнмуте, стала для меня милосердным ангелом, делая все, что только было в человеческих силах, чтобы утешить меня. Давид Латов и Дерра тоже проявляли удивительную доброту. Я взял себя в руки и танцевал в тот вечер, потому что чувствовал, что Павлова ожидала бы от меня именно этого. «Будь сильным, будь артистом» – таков был ее наказ. По иронии судьбы в тот вечер я впервые исполнял свою новую версию «Русского танца». Казалось, весь зал был освещен присутствием Анны Павловой. Меня чрезвычайно растрогало, когда на следующий день мне позвонил директор старого «Уинтер-Гарден».

– Я думал о вас, – сказал он. – Я всегда был так благодарен мадам Павловой за то, что она посмотрела, как танцует моя маленькая девочка.

Похороны должны были состояться на следующей неделе, а в воскресенье мне пришлось ехать в Торки. Там ко мне подошел один из рабочих сцены и сказал:

– Вы были здесь с Павловой. Помню, как она упражнялась, держась за эту железную лестницу, и я сказал ей: «Вам не следует держаться за нее, мадам, не то получите ревматизм». Я принес тряпки и обмотал ими лестницу. А когда она ушла, то специально прислала своего менеджера, чтобы поблагодарить меня.

Подобные воспоминания продолжали достигать моего слуха в течение многих лет, словно эхо ее фразы: «Я танцую не для критиков, но для тех, кто беден, или для тех, кто болен, или для тех, кого терзают заботы, или для тех, у кого кто-то болеет дома».

Я отправился в Лондон ночным поездом, чтобы попасть на похороны. Моя мать наилучшим образом утешала и поддерживала меня в эти трагические дни. Я пришел в русскую церковь, присоединил свои цветы к большому холму цветочных подношений вокруг гроба – все это как во сне. Море лиц в переполненной церкви, запах ладана, зажженные свечи в руках, изумительное пение хора и монотонное чтение молитв священниками – все это наполняло чувством пустоты, и все же это единственное, что оставалось сделать. Труппа все еще находилась в Голландии, но многие из бывших ее членов пришли сюда. Из Парижа приехал Волинин, помню, что видел Джульет Джарвис, Обри Хитчинза и Джоун Уорд. Охваченный горем, я поспешил к своей учительнице Анне Пружиной, большому другу Павловой, она проявила понимание и постаралась, как могла, утешить. Затем я увидел бедного Виктора Эммануиловича Дандре, представлявшего собой безмолвную трагическую фигуру, он держался с присущим ему благородством. Он приветствовал меня как отец сына, я едва смог вынести, когда он пробормотал: «Судьба обернулась против нее, когда она стала танцевать без тебя». К счастью, мне не пришлось ехать в Голдерс-Грин, я должен был вернуться в Торки на спектакль. Мне дали книгу, чтобы почитать в поезде, «потому что она о Кришне». Однако она оказалась на тему вечной жизни, я уверен, что давший ее даже не подозревал, какое утешение она мне принесет. Среди сочувственных писем, которые я получил от своих друзей, было и письмо от Руби Фарли Льюиса, отозвавшегося о Павловой как о человеке, «оставившем после себя волну красоты, которая будет трепетать во все времена». Последней мыслью Павловой была мысль о труппе. «Что будет с ними?» – спрашивала она. Я долго поддерживал связи со многими из них, и некоторые из нас впоследствии танцевали вместе в «Русских классических балетах» со Спесивцевой, когда их директором был Дандре. Большинство английских членов труппы, которых так любила Павлова, остались моими близкими друзьями. Многие из них стали преподавателями и разъехались по всему миру, они работают в Лондоне и различных частях США. Никто из тех, кто общался с Павловой, даже короткое время, никогда не мог забыть вдохновения, вызванного этим контактом. Бывших членов труппы Павловой нельзя назвать большими балетоманами. Хотя они способны восхищаться хореографической композицией, изобретательностью декораций, освещением, сценическими эффектами, но им трудно угодить качеством танца. Они суровые и строгие критики, потому что видели величайшую танцовщицу всех времен и работали с ней.