Генрих Хаапе - Оскал смерти. 1941 год на Восточном фронте Страница 79

В один прекрасный день на стол дежурной комнаты штаба нашего батальона лег лист бумаги с приказом из штаба дивизии, гласившим: «3-му батальону 18-го пехотного полка приказывается немедленно выделить одну роту в целях противодействия активности диверсионно-десантных отрядов противника, действующих в наших тыловых областях. Рота должна быть полностью экипирована и готова к немедленному покиданию боевого порядка в составе батальона. Предполагается, что вышеозначенные операции займут от шести до восьми недель».

Какую выделить роту? Вот какой непростой вопрос возник перед рассевшимися в раздумье вокруг стола Нойхоффом, Ламмердингом, Беккером и Кагенеком. Штольц еще не вернулся в свою 10-ю роту, а Больски вряд ли можно было назвать офицером, достаточно опытным, надежным и готовым к тому, чтобы командовать ротой, которой предстояло действовать автономно в условиях неизвестности и повышенной опасности. Обер-лейтенант Крамер, командовавший 11-й ротой, не отличался достаточно крепким здоровьем, да и к тому же для подобной работы у него было туговато с воображением. Выбора больше не было, оставалось только отрядить для выполнения этого задания Титжена и его 9-ю роту. Обер-лейтенанту Титжену было приказано явиться в штаб батальона, где ему были разъяснены его новые обязанности.

— Jawohl, герр майор, — только и ответил он на это, не выказав ни тени удивления, но в его глазах при этом все же просматривались смешанные ощущения радости и гордости от того, что это задание поручено именно ему, и сожаления по поводу того, что приходится расставаться с батальоном.

На следующее утро в девять часов 9-я рота прошла парадным маршем с полной боевой выкладкой перед проверявшими их майором Нойхоффом и оберстом Беккером. Был относительно теплый денек — всего несколько градусов мороза, но на летнюю униформу уходившей от нас 9-й роты медленно опускались крупные и пушистые хлопья снега.

Мы больше никогда не видели ни обер-лейтенанта Титжена, ни кого-либо из ста шести человек его роты. Храбро и эффективно действуя против «горилл», они сражались до последнего человека и так и не вернулись обратно в батальон. Они были совершенно автономным подразделением и, выполняя свое исключительно опасное задание, могли полагаться только на свою собственную инициативу. Постепенно к Титжену примыкало все больше и больше русских добровольцев, рота усиливалась и обновлялась и вскоре приобрела довольно широкую известность как «группа Титжена». Русские добровольцы были отважными бойцами, и в тех условиях ведения войны, которые складывались тогда, — чаще всего им приходилось действовать в огромных дремучих лесах — группа Титжена жила подобно шайке настоящих лесных разбойников. Уже в скором времени мы узнали о том, что русскими назначена награда за голову Титжена. Много раз им почти удавалось поймать его, но он всякий раз неизменно исчезал как неуловимый блуждающий огонек, хотя многие его люди, угодив в лапы «горилл», встретили чрезвычайно жестокую смерть.

На следующий же день после отбытия в тыл роты Титжена русские атаковали наш сектор. Они как будто точно знали, что мы стали слабее на одну роту. Возможно, именно так и было, поскольку им вполне могли сообщить об этом их женщины-шпионки, которых они стали систематически засылать в последнее время в расположение наших частей.

Чаще всего это были довольно привлекательные молодые девицы, вполне сносно изъяснявшиеся по-немецки. Когда их подвергали более пристрастным расспросам, они довольно искусно разыгрывали из себя беженок от большевистского режима. Нашим солдатам было чрезвычайно сложно определить, действительно ли они говорят правду, поскольку в то время многие русские действительно старались сбежать от большевиков, применявших к ним бесчеловечные по своей жестокости репрессивные меры. Особенно это проявлялось в те дни в Москве, которую красные пытались спасти всеми доступными им способами. Так, в течение нескольких недель большевики физически уничтожили всех москвичей, замеченных в проявлении хотя бы малейшей степени не восторженного, а уж тем более неприязненного отношения к коммунистам. Была проведена зловещая по своим масштабам чистка, обернувшаяся для многих, очень и очень многих тысяч простых русских людей пулей в затылок.

Эти политические беженцы рассказывали нам ужасающие истории о том, что творится на территории красных, и подтвердили то, что было уже известно мне со слов того майора с красными лампасами: Москва оказалась спасенной благодаря лишь одному — бесконечным проливным дождям.

Однако с этим потоком беженцев к нам проникали и миловидные фанатичные девушки-шпионки. Во имя коммунизма они готовы были жертвовать не только своим телом в объятиях наших изголодавшихся по женскому теплу солдат, но и самой жизнью — ведь для пойманных шпионов был лишь один приговор: виселица. Многие немецкие солдаты, да и, несомненно, многие офицеры, оказавшись в компании этих прелестниц на теплой русской печи, непреднамеренно выдавали им массу секретной информации. Как и комиссары, эти девушки были подготовлены к тому, чтобы безропотно и с пылающим сердцем умереть за свои идеалы.

Буквально накануне в Васильевском были повешены две молоденькие русские студентки. Оказавшись под интенсивным перекрестным допросом, они выдали себя, и их приговорили к смертной казни через повешение. Бесстрашно улыбаясь и сияя глазами, они гордо признали, что принадлежат к великому коммунистическому движению, которое спасет мир. Со словами «Да здравствует Россия!» они сами накинули себе на шеи петли и спрыгнули с подставленной под них скамьи, не дожидаясь, пока ее выбьет из-под их ног палач. Подобным мужеством трудно было не восхититься, и история о двух юных комсомолках и их казни быстро распространилась между нашими солдатами, в среде которых они были известны под их христианскими именами.

Атаки русских на наши позиции исчерпали себя после двух дней нашего, тоже постепенно ослабевавшего, оборонительного огня. Затем наши штурмовые отряды перешли к контратаке отступавшего врага и захватили значительное количество пленных. Среди них был огромный русский великан из Сибири, к которому я сразу же стал пристально присматриваться. Через Кунцля я сумел выяснить, что он никогда не был в особой дружбе с коммунистами, а также то, что комиссары стояли за спиной наступавших и без промедления расстреливали каждого, кто проявлял малейшие признаки малодушия перед лицом контратакующего врага. Он и еще группа других солдат решили позволить взять себя в плен. В подтверждение своей истории он извлек из кармана аккуратно сложенную листовку — одну из тысяч, разбрасывавшихся Люфтваффе над позициями русских, — которая являлась для любого предъявившего ее красноармейца своего рода пропуском для безопасного пребывания на нашей территории.