Генрих Хаапе - Оскал смерти. 1941 год на Восточном фронте Страница 80

— Думаю, что вы попали по правильному адресу, — сказал я ему через Кунцля. — Вам будет выдана немецкая униформа без знаков различия. Вы больше не будете принимать участия в боях как солдат, а будете вместо этого помогать транспортировать раненых и присматривать за лошадями. Кунцль ознакомит вас со всеми деталями. Вы согласны остаться и помогать нам? — медленно, с расстановкой спросил я, пристально всматриваясь прямо в глаза великану.

— Да, — с готовностью ответил он.

Я прозвал его Хансом. Он рассказал Кунцлю о том, что в Красной Армии их постоянно предупреждали о том, что немцы расстреливают каждого попавшего к ним в руки русского, но когда он собственными глазами увидел, как один из его лучших друзей был застрелен комиссаром, Ганс отказался продолжать верить в это и дальше. Я захотел повнимательнее рассмотреть листовку, которую он дал мне. На одной ее стороне были две картинки: первая изображала комиссара, с пистолетом в руке поднимавшего русских солдат на отражение немецкой атаки. За его спиной на земле уже лежало трое застреленных им из этого пистолета — они проявили нерешительность. Вторая картинка была логическим развитием первой и со всей наглядностью показывала, что следует делать русским солдатам: двое из них нападали на комиссара, который уже беспомощно лежал на земле, а тем временем остальные красноармейцы сдавались немцам. На оборотной стороне листовки на русском и немецком языках была напечатана следующая инструкция: «Предъявитель настоящего пропуска больше не желает продолжать бессмысленное кровопролитие в интересах евреев и комиссаров. Он выходит из состава потерпевшей поражение Красной Армии и переходит на сторону германского Вермахта. Германские офицеры и солдаты будут обращаться с ним хорошо, будут обеспечивать его едой и действительно полезной работой. Данный пропуск может быть использован неограниченным количеством офицеров и солдат Красной Армии». Для того чтобы успокоить перебежчиков и дополнительно заверить их в правильности сделанного выбора, было добавлено следующее примечание: «Угроза Сталина подвергнуть преследованиям семьи солдат, перешедших на сторону Германии, в действительности неосуществима и не возымеет своего запугивающего действия. Германское Верховное командование не публикует списки захваченных в плен».

Оказалось, что за несколько последующих дней число русских перебежчиков действительно значительно возросло. Создавалось впечатление, что дурные опасения по поводу наступавшей зимы беспокоили не только нас, но и русских солдат тоже.

В ответ на эти листовки русские стали разбрасывать свои. Проснувшись однажды утром, мы обнаружили, что вся округа щедро усыпана белыми листовками с неуклюжим большевистским приглашением, напечатанным на немецком и русском языках: «Инструкция: Имея на руках данный пропуск, немецкий солдат имеет право пересечь линию фронта и оказаться на территории Советской России. Пропуск должен быть вручен первому же встреченному гражданину России, комиссару или солдату, который с того момента будет обязан сопроводить немецкого солдата до ближайшего штаба Красной Армии».

Всех нас очень позабавило это топорно сработанное приглашение посетить большевистскую «землю обетованную», и по батальону даже некоторое время ходили шуточки по поводу того, что если бы данный «пропуск» обеспечивал свободный проезд до, например, Франции, то, несомненно, многие солдаты мгновенно расхватали бы все эти бумажки, чтобы потом вручить их не «комиссару или солдату», а очаровательным парижанкам или не менее обольстительным Ивоннам и Иветтам из Литтри, чтобы те как следует позаботились о них.

В тот же день в штаб батальона прибыли и другие бумажки, представлявшие для меня гораздо больший интерес, — официальные бланки отпускных удостоверений. Нам было недвусмысленно дано понять, что первые партии отпускников отправятся домой уже буквально «вот-вот», а самым первым отпускником из числа офицеров должен был стать я, поскольку не был в отпуске уже четырнадцать месяцев. Никаких сомнений в том, что я вскоре отправлюсь домой, уже почти не было, тем более что одновременно с прибытием этих бланков приехали и два новых врача — оберштабсарцт Вольпиус и его молодой помощник, унтерарцт Фризе. Оба были приписаны к нашему батальону, и им оставалось только войти в курс дела и заменить меня на моем месте на время моего отсутствия.

Я был несколько удивлен тем, что к нам прислали оберштабсарцта — человека в уже довольно почтенном шестидесятилетнем возрасте, успевшего послужить еще во время Первой мировой. Нойхофф высказал приватное предположение, что его отправили на фронт в наказание за что-то, и впоследствии нам стало известно, что так оно и было, однако мы так никогда и не узнали, в чем же именно он так провинился. Появление сразу двух новых врачей не повлекло за собой никаких изменений в распорядке моей службы. Вольпиус так просто ничего не делал, а праздно околачивался целыми днями в штабе, путался у всех под ногами и сумел в кратчайшее время стать чрезвычайно непопулярным в батальоне. Когда он попытался разнообразить свое ничегонеделание посещениями штаба полка, к нему отнеслись там весьма неприветливо. В противоположность своему старшему товарищу унтерарцт — двадцатичетырехлетний парень — старательно помогал мне в лазарете и с интересом присматривался ко всему, чем бы я ни занимался.

Неожиданные странности стали вдруг проявляться в поведении Тульпина. Однажды он без разрешения пропал куда-то на целый день, а когда я спросил, не заболел ли он, он как-то чрезмерно рьяно стал уверять меня в том, что его абсолютно ничего не беспокоит. От моего внимания, однако, не ускользнула его бледность и совершенно нехарактерная для него беспокойность, а также то, что зрачки его глаз были неестественно суженными. У меня возникло подозрение, что он, возможно, становится наркозависимым от морфия, но, проверив наши запасы наркотических обезболивающих средств, я убедился, что там все было в порядке. Мне не в чем было обвинить Тульпина — он был надежным работником и не раз доказал свою храбрость, однако я все же решил понаблюдать за ним.

Обер-лейтенант Крамер прислал мне записку, в которой сообщалось, что его самочувствие очень далеко от хорошего и что он очень хотел бы, чтобы я навестил его. Оказалось, что вот уже несколько дней он почти ничего не ел и очень страдал от непонятного расстройства желудка и болей в кишечнике. Как только я взглянул на него, мне сразу же стало совершенно ясно, что тут за диагноз.