Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2 Страница 87

— Должен сказать, что у нас ни в каком Краснококшайске (дался ему этот Царевококшайск и статья Адамовича!)[301] таких глупых вопросов не задают, и публика так много выше и культурнее, чем в «Пассях»[302].

Обобщая все — и по его романам — я думала, что он гораздо умнее и интереснее. Такой подлец?!..

Была Ел<изавета> Вл<адимировна>, Тверетиновы (им теперь, как возвращенцам, полагается бывать на подобных собраниях, а ругаться нельзя). Из литераторов, кроме Яновского и бедного Адамовича, никого. Слонима не было, хотя он должен был быть. Жаль.

1 ноября 1934. Четверг

Все вспоминала, отчего у меня к Слониму было такое предубеждение, такое злобное чувство. И только сегодня вспомнила. Ведь он — моя первая неудача. Литературная неудача. На нем-то я и споткнулась. Ведь в «Волю России» он меня так и не пустил[303]. Ну, в первый раз, может быть, подгадил и Ладинский, правда, я все-таки думаю, что не без влияния М<арка> Л<ьвовича>, а второй-то раз ни кто другой, как сам редактор.

2 ноября 1934. Пятница

Сегодня у Ел<ены> Ив<ановны> все выяснилось относительно завтрашнего вечера стихов. Она была «возмущена», что в списке читающих не было меня. Написала Мандельштаму соответствующее письмо. Каково же было мое удивление и негодование, когда в четверг я прочла свое имя (Мандельштам потом уверял Ел<ену> Ив<ановну, что он сам вспомнил). Теперь мое положение получилось очень глупое: читать (даже, вероятно, читать и встречаться со всеми) у меня нет ни малейшей охоты, а не идти — выходит какое-то ломанье, да и так глупо получилось, что я обиделась на то, что меня пропустили и т. д. А тут еще Ел<ена> Ив<ановна> со своим выступлением! Теперь придется идти и читать, предварительно обругав Мандельштама — ведь он знал, что теперь я никогда не выступаю. Будут читать 25 человек. Какой ужас! Конечно, иду на провал, на полную неудачу, а потом еще предстоит, вероятно, сиденье в Наполи со всеми… Спрячусь за Ел<ену> Ив<ановну>. Хорошо, если будет Слоним, тогда все окупится. Боюсь, какая я глупая! Какая дура!

5 ноября 1934. Понедельник

Вот что было на вечере. Даже без особых неприятностей встретилась «со всеми». Кроме того, встретила кое-кого из очень старых знакомых. Читала хорошо и имела большой успех. Я и Ладинский, он больше. Это — первая часть — приятная. Дальше пойдет часть совсем неприятная, с отвратительнейшим эпилогом. Пошли на Монпарнасе. Сидели в Ротонде, пили пиво, было очень скучно. Слонима не было, и мне хотелось только спать и больше ничего. Юрий сразу же куда-то исчез. В конце концов, все перешли в Наполи, а мы с Ел<еной> Ив<ановной> ходили, заглядывая во все кафе, — искать Юрия: ведь у него ключи. Наконец, нашли их всех в Ротонде около рулетки, где они пили коньяк. (Да, когда еще мы сидели в Ротонде, я послала Виктора, чтобы он взял у Юрия ключи, проводил бы меня и вернулся.) Он пошел и пропал. Мандельштам сейчас же завладел Ел<еной> Ив<ановной>. Я потребовала, было, коньяк, но оказалась такая гадость, что пить я не стала. Потом Виктор позвал меня в Доминик пить водку[304], и я, совершенно забыв про a demi[305] уже выпитого, — пошла. Остальное можно рассказывать либо в трагическом тоне, либо в комическом. Сначала я была склонна к трагедии, теперь потянуло на комедию. Попробую, как выйдет.

В общем, мы выпили по 4 рюмки, а они громадные… Ну, пиво и сказалось. Виктор был вдребезги, говорил всякую ерунду.

— Ты думаешь, что я тебя люблю, как брат сестру? Глупая ты, глупая! Я тебя по-настоящему люблю, понимаешь?

Или уверял, что у меня в жизни была одна роковая ошибка: я не за того вышла замуж.

— Так это ты? Надо было за тебя?

— За меня.

И дальше, что если уж падать, то с таким человеком, как он и т. д. Наконец, на самом патетическом месте пришел Юрий. Тот предложил ему стреляться из-за меня «на одну ночь» (стреляться на одну ночь). Юрий выпил рюмку и пошел искать

Ел<ену> Ив<ановну>, та просила избавить ее от Монпарнасса и проводить домой. Я вытащила Виктора из Доминик и, хоть Юрий и передал нам (многозначительно улыбаясь) ключи, я без него не хотела идти домой, и мы пошли в Наполи. Что дальше было, я плохо помню. Был народ. Уходил, прощаясь, Адамович. Еще кто-то. Мне было очень плохо, я сказала Виктору, что пойду на воздух. Он что-то промычал, вроде: «Ну, иди, иди!» Вскочил Фельзен.

— Куда вы?

— Я пойду, до свиданья!

Он удержал мою руку.

— Да куда же вы? Останьтесь с нами. Как же вы? — видит, что в таком состоянии я никуда не дойду.

— Мне плохо, — и я вышла.

Села за первый же столик около двери. На меня льет дождь. Руки и ноги у меня мокрые. Одна. Никто не подойдет, кроме какого-то типа, которому я вежливо сказала:

— Allez-vous en, monsieur[306].

Из последних сил борюсь со сном. Состояние отвратительное. Ужас что! Наконец, собрала последние силы, вошла в кафе. Юрия нет. Но являются Виктор с Терапиано.

— А, вот и ты! Да какая же ты мокрая! (щупает рукав) Ужас! Юрий, потрогай, какая она мокрая (этот тоже пощупал, верно, он был под градусом)… Что-то говорили оба — я уже ничего не понимала. Внезапно почувствовала страшный приступ тошноты, выбежала на улицу и меня вырвало. Через несколько минут вернулась в кафе — Виктора нет. Стоит Терапиано. Хотелось его позвать на помощь, да стыдно было. Облокотилась на столб и стою. Тут меня нашел Юрий. Никогда в жизни я так ему не радовалась! Подобрал он еще где-то Виктора, погрузил нас в такси и привез домой. Раздел сначала меня, потом Виктора. Вот, в сущности, и все, вся драма.

Последствия ее таковы: вчера Мамочка поругалась с Юрием, заявляя, что это он во всем виноват, а сегодня мы все за обедом ругались. За Юрия я всячески заступалась, а себя виню не в том, что пила водку, а что забыла про пиво. Это непростительно! Теперь я утратила свою репутацию твердой, крепкой пьяницы (я уже окончательно перешла на юмористику).

Сегодня приходил Виктор. Я ему сказала, что никогда не прощу ему моего сиденья на дожде. Я сержусь на него по-настоящему. Мамочка сердится на всех, говорит о падении нравов. Я сержусь на себя, что забыла про пиво, а вообще не знаю, как теперь мне показываться на Монпарнассе. Особенно мне не хочется встречаться с Фельзеном и Терапиано. Остальные, м<ожет> б<ыть>, еще ничего не заметили, а уж эти-то два заметили, боюсь, больше, чем надо.

А Слонима я, должно быть, так и не увижу больше. Человек, для которого я уже готова на все.

8 ноября 1934. Четверг