Виктор Гюго - Том 14. Критические статьи, очерки, письма

ИЗ «ДНЕВНИКА ЮНОГО ЯКОБИТА 1819 ГОДА»

Мысли, соображения и заметки о прочитанном

ИСТОРИЯ

У древних историю писали отдохновения ради великие государственные мужи — Ксенофонт, начальник Десяти Тысяч, или Тацит, главенствовавший в сенате. В новое время, поскольку великие мужи не знали грамоте, историю пришлось писать ученым и образованным людям, которые потому лишь и были учеными и образованными, что всю свою жизнь держались вдалеке от дел мира сего, то есть вдалеке от истории.

Поэтому в истории, как ее стали писать в новое время, есть что-то мелочное и глупое.

Надо заметить, что первые историки древности писали по преданиям, а первые историки нового времени — по хроникам.

Древние, писавшие по преданиям, разделяли то возвышенное убеждение, что жизнь человека или даже жизнь целого столетия еще не есть история, если она не запечатлелась в памяти людей великим образцом. Вот почему история древних никогда не кажется скучной. Она — то, чем ей и следует быть: продуманное изображение великих людей и великих явлений, а вовсе не отчет о жизни и деятельности каких-то людей и не протокол ряда столетий, чем хотят сделать историю в наши дни.

Историки нового времени, писавшие по хроникам, видели в книгах только то, что там было, — противоречивые факты, которые им надо было примирять, и даты, которые приходилось согласовывать. Они писали как ученые, старательно изучая факты, но очень мало — их последствия, и останавливались на иных фактах не ради внутреннего интереса, какой те могли бы возбудить, но из любопытства, которое эти происшествия все же вызывали по их связи с событиями эпохи. Вот почему большая часть наших книг по истории представляет собою не что иное, как хронологические таблицы да перечень фактов.

Кто-то высчитал, будто человеку понадобилось бы восемьсот лет, чтобы, читая по четырнадцать часов ежедневно, прочитать лишь те исторические работы, что хранятся в Королевской библиотеке; а среди них только по французской истории имеется более двадцати тысяч работ, и часто многотомных: здесь и господа Ройу, Фантен-Дезодуар и Анкетиль, каждый из которых написал связную историю Франции, и наши славные хронисты — Фруассар, Комин и Жан де Труа, сообщающие, что, мол, «в такой-то день король был недужен», а «в такой-то день некий человек утонул в Сене».

Работ, заслуживших названия «Большая история Франции», четыре; это история Дюплеи, которого уже больше не читают; история Мезере, которого будут читать всегда, не потому, что он точен и правдив, как ради рифмы уверял Буало, но потому, что он своеобразен и сатиричен, что гораздо важней для французского читателя; затем история П. Даниэля, иезуита, прославившегося описаниями битв и двадцать лет просидевшего над сочинением, единственным достоинством которого является ученость и в котором граф Буленвилье не находил ровно ничего, кроме двадцати тысяч ошибок; и, наконец, история Вели, продолженная Вилларе и Гарнье.

«У Вели есть хорошо сделанные куски, — говорит Вольтер, чьи суждения для нас всегда очень ценны, — Вели заслужил наши похвалы и нашу признательность; но ему следовало бы выработать стиль, соответствующий своему предмету; хорошую историю Франции ведь не напишешь, обладая лишь здравым смыслом и вкусом».

Вилларе пишет как актер — вычурно и напыщенно; он нам надоедает, постоянно выставляя напоказ свою чувствительность и высказываясь слишком уверенно; он часто неточен и редко — беспристрастен. Гарнье — рассудительней его и знает больше, но как писатель ничуть не лучше: он выражается тускло, пишет вяло и растянуто. Между Гарнье и Вилларе только и разницы, что один посредствен, а другой еще хуже, и если вправду долговечны лишь сочинения, которые умеют заставить себя читать, то работу этих авторов можно полагать вовсе не состоявшейся.

Впрочем, писать историю одного народа — это значит трудиться над сочинением неполным, без начала и конца, а следовательно, нескладным и никому не нужным. Хорошей историей одного народа может оказаться какой-нибудь раздел хорошо построенной всеобщей истории. На этом свете у историка лишь две достойные задачи — хроника, дневник, или же всеобщая история. Тацит или Боссюэ.

Можно, пожалуй, сказать, что довольно хорошую историю Франции в шести строках удалось написать Комину: «Бог не создавал ничего в мире, ни людей, ни скотов, не сотворив для каждого из них чего-нибудь ему наперекор, чтобы держать всякое создание в страхе и смирении. Вот почему он Францию и Англию расположил по соседству».

В Европе сейчас три исполина — Франция, Англия и Россия. После недавних наших политических потрясений каждый из этих колоссов занял свою особую позицию и сохраняет ее. Англия продолжает удерживаться, Франция подымается вновь, Россия восходит. За одно столетие, с удивительной быстротой, выросло это молодое государство посреди старого материка. Его будущее чрезвычайно весомо для наших судеб. Не исключена возможность, что «варварство» России еще обновит нашу цивилизацию, и, быть может, сейчас русская земля растит свои дикие племена для наших просвещенных краев.

Это будущее России, столь важное сегодня для Европы, придает особую значительность ее прошлому. Чтобы верно предугадать, чем станет этот народ, следует тщательно изучить, чем он был. Однако такая работа чрезвычайно трудна. Надо пробиваться вслепую в хаосе спутанных преданий, среди обрывков повестей и сказок, среди противоречивых и искромсанных летописей. Прошлое этого народа так же туманно, как его небеса, и в его анналах, как и на его землях, перед вами подчас оказывается пустыня.

Следовательно, не так-то просто написать хорошую историю России; не так-то легко пробираться сквозь тьму веков и искать истину между столькими событиями и рассказами, которые пересекаются и сталкиваются. Писателю надо крепко держаться за свою нить, чтобы не заблудиться в темном лабиринте. Пусть его трудолюбивая ученость ярким светом осветит ему все основные вехи этой истории. Его опыт и проницательность помогут ему добросовестно определить причины, сопоставляя следствия. Применяя все свое искусство, он дорисует еще смутные облики людей и эпох. Поистине непростая задача — привести в движение прошлое, чтобы перед нашими глазами опять проследовали все эти события, давно уже скрывшиеся в смене столетий.

Историку придется, как нам кажется, обратить несколько больше внимания, чем это делалось до сих пор, на эпоху, предшествовавшую вторжению татар, и, быть может, он посвятит целый том истории кочевых племен, признавших в конце концов власть России. Такой труд, несомненно, прольет свет на древнюю цивилизацию, вероятно существовавшую на севере; здесь историку могли бы помочь ученые разыскания г-на Клапрота.

Правда, Левек в двух томах, добавленных им к своему пространному сочинению, уже рассказал историю этих зависимых племен, но тема эта все же дожидается настоящего историка. Притом надо описать подробней, чем это сделал Левек, а главное — гораздо откровенней, некоторые очень интересные эпохи, например знаменитое царствование Екатерины. Достойный своего звания историк заклеймит каленым железом Тацита и обожжет бичом Ювенала эту коронованную куртизанку, хотя высокомерные софисты прошлого века и окружали поклонением (в котором они отказывали господу богу и своему королю) эту царицу-цареубийцу, выбравшую для своего будуара картины, изображающие резню и пожар.[1]

Без всякого сомнения, хорошая история России привлекла бы всеобщее внимание. Дальнейшие судьбы России сегодня представляют широкое поле для всяких размышлений. Эти полночные края уже несколько раз заливали потоками своих племен всю Европу. Французы нашего времени среди других чудес видели, как на лужайках Тюильри паслись кони, привыкшие щипать траву под Великой китайской стеной; и в наши дни неслыханные превратности судьбы вынуждают полуденные страны обратиться с просьбой Диогена к другому Александру: «Не заслоняй нам солнца».

Как историк, Вольтер часто достоин удивления — факты у него говорят сами за себя. История для него просто длинный ряд медалей, и у каждой из них две стороны. Он почти всегда сводит историю к фразе из своего «Опыта о нравах»: «Случались вещи ужасные, случались и смешные». В самом деле, тут вся история человечества. Дальше он пишет: «Виночерпий Монтекукули был четвертован — вот ужасное. Карла V парижский парламент объявил бунтовщиком — вот смешное». Однако пиши Вольтер на шестьдесят лет позже, этих двух выражений оказалось бы недостаточно. Если ему нужно было бы сказать: «Король Франции и триста тысяч граждан были убиты, расстреляны, утоплены… Национальный конвент объявил Питта и Кобурга врагами рода человеческого» — какими словами назвал бы он такие вещи?