Ангел Богданович - «Сочинения Н. А. Добролюбова». – Н. В. Шелгунов в «Очерках русской жизни». – «Современные течения» в характеристике г. Южакова

А. И. Богдановичъ

«Сочиненія Н. А. Добролюбова» – Н. В. Шелгуновъ въ «Очеркахъ русской жизни». – «Современныя теченія» въ характеристикѣ г. Южакова

На зарѣ возрожденія русскаго общества, когда впервые оно приступило къ сознательной планомѣрной работѣ и отъ узколичной перешло къ жизни общественной, встаетъ одинъ образъ, выдѣляющійся своей трагической красотой и нравственнымъ величіемъ среди окружающихъ его и не менѣе блестящихъ, и не менѣе талантливыхъ дѣятелей того времени. Юношески чистый, не запятнанный жизнью, чуждый низменныхъ стремденій обыденности, съ ея пошлостью и мелкими страстями, онъ возвышается надъ всѣми не силою ума, не громаднымъ талантомъ или знаніями. Его сила заключалась въ нравственной красотвѣ, которую или надо признать и подчиниться ей, или отвергнуть и возненавидѣть, потому что она не допускаетъ никакихъ сдѣлокъ, колебаній, сомнѣній, на которыя такъ легко поддается толпа. Въ такой красотѣ есть всегда элементъ трагическаго, т. е. того рокового, что неизбѣжно приводитъ въ столкновеніе съ жизнью, къ борьбѣ и смерти.

Когда Добролюбовъ, еще двадцатилѣтнимъ юношей, вступилъ въ литературу, онъ сразу занялъ то мѣсто, которое какъ бы для него было уготовано и ждало его. И онъ занималъ это мѣсто не только до смерти, но и послѣ оно осгалось за нимъ, и, опустѣвшее, напоминало окружающимъ, что только другой, не уступающій Добролюбову въ нравственгой высотѣ, можетъ замѣнить его. Но другого такого не было тогда, какъ не было послѣ, нѣтъ и теперь.

Вступивъ въ редакцію «Современника», Добролюбовъ засталъ въ ней не пустоту, a рядъ силъ и талантовъ, какими ни одна редакція ни въ то время, ни потомъ не могла блеснуть. Довольно назвать двоихъ – Некрасова и Чернышев-скаго: одинъ уже признанный всѣми поэть народной печали, другой – ученый и первый публицистъ. Около нихъ сгруппировались менѣе видные, изъ которыхъ каждый потомъ занялъ мѣсто въ литературѣ и запечатлѣлъ въ ней свое имя навсегда. Но и Некрасовъ, и Чернышевскій, безспорно превосходившіе Добролюбова талантомъ, опытомъ и знаніемъ, безпрекословно подчинились и отдали руководство журналомъ ему. Они почувствовали, что съ нимъ вошла въ журналъ новая сила, увѣнчавшая зданіе, сила, безъ которой ни талантъ, ни опытъ, ни знаніе не имѣютъ всей полноты совершенства, цѣльности и рѣшающаго значенія. Трогательно было видѣть, говоритъ г-жа Головачева, какъ относились къ нему его старшіе товарищи по журналу. Каждый день по утрамъ, разсказываетъ она, «къ чаю являлся Чернышевскій, чтобы пользуясь этимъ свободнымъ временемъ поговорить съ Добролюбовымъ. Ихъ отношенія удивляли меня тѣмъ, что не были ни въ чемъ рѣшительно схожи съ взаимными отношеніями другихъ, окружавшихъ меня лицъ. Чернышевскій былъ гораздо старѣе Добролюбова, но держалъ себя съ нимъ какъ товарищъ». Некрасовъ въ своихъ отношеніяхъ шелъ еще дальше, и голосъ Добролюбова былъ для него рѣшающимъ, какъ, напр., въ исторіи разрыва съ Тургеневымъ, котораго Некрасовъ любилъ и какъ товарища, и какъ самаго талантливаго баллетриста въ журналѣ, занимавшаго тогда первое мѣсто въ литературѣ.

Въ чемъ же заключалась сила этого вліянія, почему вчера еще никому неизвѣстный юноша явился вдругъ рѣшителемъ судебъ одного изъ виднѣйшихъ журналовъ и повелъ за собой другихъ, превосходившихъ его во многихъ отношеніяхъ?

Сила эта заключалась въ обаяніи нравственной красоты, олицетворенной въ Добролюбовѣ съ такой полнотой, до которой послѣ него никто не возвысился, a до него могъ равняться съ нимъ въ этомъ отношеніи только Бѣлинскій, «неистовый Виссаріонъ», тоже не знавшій никакихъ сдѣлокъ съ совѣстью, прямодушный и чистый, служившій только тому, что признавалъ истиною. «Идеальное прямодушіе во всѣхъ литературныхъ отношеніяхъ, отсутствіе поклоненія какимъ бы то ни было авторитетомъ и заискиваніи передъ громкими именами и знаменитостями, наконецъ, полное отрицаніе какихъ бы то ни было компромиссовъ, подлаживавій и уступокъ ради практическихъ соображеній»,– такими словами опредѣляетъ г. Скабичевскій характеръ литературной дѣятельности Добролюбова. Въ выдержкахъ изъ писемъ его и изъ воспоминаній Головачевой, г. Скабичевскій въ біографіи, составленной имъ для новаго (5-го) изданія О. H. По-повой сочиненій Добролюбова, приводитъ массу крайне характерныхъ для послѣдняго признаній и отзывовъ. «Редакція,– говорилъ Добролюбовъ,– обязана дорожить мнѣніемъ читателя, a не литературными сплетнями. Если бояться всѣхъ сплетень и подлаживаться ко всѣмъ требованіямъ литераторовъ, то лучше вовсе не издавать журнала; достаточго и того, что редакціи нужно сообразоваться съ цензурой. Пусть господа литераторы сплетничаютъ, что хотятъ; неужели можно обращать на это вниманіе и жертвовать своими убѣжденіями. Рано или поздно, правда разоблачится, a клевета, распущенная изъ мелочнаго самолюбія, заклеймитъ презрѣніемъ самихъ же клеветниковъ». Добролюбовъ, говоритъ Головачева, никогда не позволялъ себѣ примѣшивать къ своимъ отзывамъ о чьихъ-либо литературныхъ произведеніяхъ своихъ личныхъ симпатій и антипатій.

Мы привели эти отзывы, чтобы показать, въ чемъ и какъ проявлялась въ личныхъ отношеніяхъ та нравственная высота, на которой стоялъ Добролюбовъ. Сущность же ея заключалась въ идеѣ долга, которая проникаетъ дѣятельность Добролюбова, съ перваго выхода его на публицистическую арену и до могилы. Съ трогательной простотой, задушевностью и сжатостью, столь характерной для Добролюбова, онъ самъ лучше всего выразилъ этотъ основной мотивъ своей жизни въ извѣстномъ стихотвореніи:

Милый другъ, я умираю,Потому что былъ я честенъ,Но за то родному краюВѣрно буду я извѣстенъ.Милый другъ, я умираю,Но спокоенъ я душою…И тебя благословляю:Шествуй тою же стезею,

Онъ былъ олицетвореніемъ этой идеи и въ жизни, и въ литературѣ, и это придаетъ его облику что-то антично-суровое и скорбное. Въ немъ нѣтъ ни одной черты веселья или радости. Такимъ представляется судья, спокойный и неподкупный, безстрастный и неумолимый. Это чувствовалъ каждый, подходя къ нему, и отсюда та ненависть, которую онъ возбуждалъ въ однихъ, и то безграничное уваженіе, которое питали къ нему окружающіе, и то вліяніе, которое онъ имѣлъ въ литературѣ. Можно было не соглашаться съ его приговоромъ, но нельзя было его заподозрить. Жизнь не выноситъ такихъ людей, и въ этомъ трагизмъ ихъ судьбы. Онъ долженъ былъ умереть на зарѣ своихъ дней, такъ какъ поднялъ тяжесть не по силамъ для смертнаго.

Роковой недугъ, уложившій его въ могилу двадцати пяти лѣтъ, когда люди только-только вступаютъ въ жизнь, явился результатомъ не одной слабости организма, но и громаднаго, непосильнаго труда, который несъ Добролюбовъ, ни уклоняясь ни на минуту отъ выполненія долга. «Надо было удивляться,– говоритъ Головачева,– когда Добролюбовъ успѣвалъ перечитывать всѣ русскіе и иностранные журналы, газеты, всѣ выходящія новыя книги, массы рукописей, которыя приносились и присылались въ редакцію. Авторамъ не нужно было по нѣскольку разъ являться въ редакцію, чтобы узнать объ участи своей рукописи. Добролюбовъ всегда прочитывалъ рукопись къ тому дню, который назначенъ автору. Много времени терялось y Добролюбова на бесѣды съ новичками-писателями, желавшими узнать его мнѣніе о недостаткахъ своихъ первыхъ опытовъ. Если Добролюбовъ видѣлъ какія-нибудь литературныя способности въ молодомъ авторѣ, то охотно давалъ совѣты и поощрялъ къ дальнѣвшимъ работамъ. Не мало времени и труда нужно было употребить также на исправленіе нѣкоторыхъ рукописей. Наконецъ, приходилось безпрестанно отрываться отъ дѣла для объясненій съ разными лицами и вѣдомствами. Оставалаоь затѣмъ своя работа – писаніе статей, за которой онъ часто засиживался до 4 часовъ ночи». Почти пять лѣтъ такой гигантской работы изо дня въ день – и то очень много.

Къ этому необходимо присоединить недовѣріе къ себѣ, то мучительное «святое недовольство», которое заставляетъ человѣка напрягать свои силы черезъ мѣру, чтобы хотя на мигъ прибдизиться къ выношенному въ душѣ идеалу. По вѣрному замѣчанію г. Скабичевскаго, Добролюбову было свойственно истинное величіе души, заключающееся «въ отсутствіи кичливости умомъ, знаніемъ, положеніемъ, въ отсутствіи всякаго самодовольства и рисовки». Уже стоя во главѣ литературы, направляя ее и давая ей тонъ, этотъ человѣкъ пишетъ къ своей пріятельницѣ: «Мнѣ горько признаться вамъ, что я чувствую постоянное недовольство самимъ собой и стыдъ своего безсилія и малодушія. Во мнѣ есть убѣжденіе (очень вѣроятно, что и несправедливое) въ томъ, что я по натурѣ своей не долженъ принадлежать къ числу людей дюжинныхъ и не могу пройти въ своей живни незамѣченнымъ, не оставивъ никакого слѣда по себѣ. Но вмѣстѣ съ тѣмъ, я чувствую совершенное отсутствіе въ себѣ тѣхъ нравственныхъ силъ, которыя необходимы для поддержки нравственнаго превосходства. Тоска и негодованіе охватываеть меня, когда я вспоминаю о своемъ воспитаніи и прохожу въ умѣ то, надъ чѣмъ я до сихъ поръ бился… Пора ученья прошла. A работа моя, къ несчастью, такая, что учить другихъ надобно… Иногда мнѣ приходится встрѣчать людей тупыхъ и безполезныхъ, но громадными средствами обладающихъ для образованія и развитія себя. Тогда я думаю, если бы я такъ былъ воспитанъ, если бы я столько зналъ и имѣлъ средства – какой бы замѣчательный человѣкъ изъ меня вышелъ!.. Но за неимѣвіемъ этого, я работаю – пишу кое-какъ;– и какъ же вы хотите, чтобы мое писаніе составляло для меня утѣшеніе и гордость? Я вижу самъ, что все, что я пишу, слабо, плохо, старо, безполезно, что тутъ виденъ только безплодный умъ, безъ знаній, безъ данныхъ, безъ опредѣленныхъ практическихъ взглядовъ. Поэтому, я и не дорожу своими трудами, не подписываю ихъ и очень радъ, что ихъ никто не читаетъ…» Не правда ли, эта критика несравненно суровѣе всего, что было написано съ тѣхъ поръ разными врагами Добролюбова?