Оноре Бальзак - Бакалейщик

Оноре де Бальзак

Бакалейщик

Существо возвышенное, существо непостижимое, источник жизни и отрады, света и наслаждения, образец безропотности! Все это совмещаешь ты в себе, о бакалейщик, и в довершение своих достоинств сам о них не подозреваешь! Ты бакалейщик по врожденному инстинкту, по призванию, из-за выгоды, и тем не менее ты — верх доброты и любезности, ты более точен, чем твои весы, более неусыпен, чем свет дневной, более верен своему прилавку, чем лицеист — своей любви. О бакалейщик, ты царил бы среди нас, не будь ты подвержен банкротству!

Проходя мимо священнейшей лавки бакалейщика, я всегда мысленно воздаю ему хвалу, не от себя лично, а от всего общества, из глубины благодарного сердца, — как бы ни был он жалок, противен, засален, какая бы ни была на нем скверная шапка. Встретятся мне похоронные дроги, встретится епископ, король — я не снимаю шляпы, но я всегда поклоном приветствую бакалейщика, с ним я говорю почтительно в подражание газете «Конститюсьонель»[1].

Благоговейное мое почтение перед бакалейщиком исходит из глубокой убежденности, и, может быть, со мной согласятся те, кому будет угодно прочесть настоящий физиологический очерк[2], в котором мы подвергнем бакалейщика анализу и внешне и внутренне.

Есть такие люди, для которых сказать с высоты голубых скамей наследственной Палаты: «Бакалейщик!..» — все равно, что сказать: «Ракá[3]!» Мы знаем человека, который, к ужасу французской нации, пытался с трибуны подорвать уважение к бакалейщику... Наконец, есть художники, которые говорят: «Эх вы, бакалейщики!», выражая этим крайнюю степень презрения.

Пора покончить с хулителями бакалейного дела! Уж не за то ли вы клянете бакалейщика, что он неизменно носит красновато-коричневые штаны, что у него синие чулки, башмаки с широкими носками и картуз из поддельной выдры, украшенный потускневшим серебряным галуном, что на нем фартук, треугольный нагрудник которого доходит до солнечного сплетения? В таком случае следовало бы отвергнуть и художника в блузе и весь рабочий народ. Или за то вы клянете его, что он, по всеобщему признанию, не способен мыслить? Но теперешний бакалейщик читает Вольтера, у себя в гостиной он вешает гравюры «Солдат-землепашец» и «Атака на заставу Клиши», доказывая тем самым, что ему не чужды поэзия и изящные искусства. Он восхищается Поль де Коком и Виктором Дюканжем, плачет на представлении мелодрамы, частенько ходит во Французскую комедию и понимает «Эрнани»[4]. Много ли найдется французских граждан, достигших такой высоты?! Наконец, подобно многим библиографам, он по заглавиям знает огромное количество произведений, которые прошли через его руки, разорванные на отдельные листки.

Значит, за то вы презираете бакалейщика, что он трудится? Жалкие люди!.. Если так, станем дикарями, могиканами, испанцами, лодырями, ибо вся цивилизация зиждется на труде!

Но как ничтожны все эти соображения перед сводной таблицей достоинств бакалейщика!

Если вы знатный барин, то строите деревенский поселок, если вы делец, то застраиваете квартал. Вы построили дома, воздвигли церковь, вы находите обитателей, где-то подбираете педагога — словом, стряпаете цивилизацию так же, как стряпают паштет (берутся грибы, ножка цыпленка, фрикадельки и раки); тут и дом священника, и помощники мэра, сам мэр, и люди, опекаемые властями... И все же ваш микрокосм еще не есть прообраз нации, пока он не приобретет связи, самой крепкой из всех социальных связей, самого тугого узла — бакалейщика! Если вы замедлите поселить бакалейщика посредине главной улицы, подобно тому, как вы водрузили крест в центре города, то все разбегутся.

Хлеб, мясо, мебель, портные, священники и правительства появляются и исчезают, а бакалейщик остается и должен оставаться на своем посту день и ночь в любой час. Из его лавки проистекает, сказал бы г-н В. Кузен, изумительная феноменологическая тройственность, или, говоря языком новой школы, небесная трилогия; эта трилогия, эта тройственность, этот треугольник состоит из чая, кофе и шоколада, которые составляют тройную сущность нынешних завтраков, источник всех дообеденных наслаждений.

Отсюда же — ламповое масло, свеча восковая, свеча сальная, — еще одна феноменологическая тройственность, источник света.

Отсюда — соль, перец стручковый, перец молотый, — еще трилогия.

Сахар, лакрица, мед — еще тройственность.

Не к чему и доказывать вам, что в бакалейном деле, подлинном треугольном единстве, все дедуцируется тройственной продукцией, отвечающей спросу, а потому с литературной точки зрения бакалейщик — трилогия, с религиозной — образ святой троицы, с философской — неизменная феноменологическая тройственность, политически же он представляет собою три вида власти, и перед лицом всех он — един.

Бакалейщик — всеобщая связь наших потребностей, он неизбежно входит во все частности человеческого существования, точно так же как память лежит в основе всех искусств.

— Где перо и чернила? — говорит поэт.

— Сударь, бакалейщик на углу.

— Я проигрался! Надо застрелиться! Где порох и пули?

— Сударь, они продаются у бакалейщика.

— Ба! Я отыграюсь. Карты! Карты! Отдам мой дворец за колоду карт!

— Сударь, бакалейщик...

— Курить! О, видеть, как у твоих губ медленно тлеет гаванская сигара, погружая тебя в сладостные мечтания, растворяясь дымом, подобием любви.

— Бакалейщик...

— Я хотел бы угостить Клару изысканным завтраком, — бретонское сливочное масло, китайский чай, паштет с неракскими трюфелями...

— Бакалейщик...

— Бедная Клара, твое платье измято, как осенний лист, растоптанный мужицкой ногой!

Появляется бакалейщик с марсельским мылом, крахмалом и даже с утюгом!

— О, долгая томительная бессонница! Кто в состоянии прогнать ее, если не ты, прославленный, чудодейственный Фюмад[5]! Ты, чьи красные трубочки донесут твое имя до Борнео!

— Бакалейщик.

Дитя, тебе бакалейщик продает агатовые шарики, столь же красивые, как твои сверкающие глазки, продает тебе «солнышки», которые не устают вращаться, как ты сам не устаешь бегать, бечевку, чтобы пускать змея, и самый змей. Старик инвалид, тебе он продает неизменный табак, который ты пересыпаешь из платка в табакерку и из табакерки в платок; ибо табак, нос и платок инвалида являют собой образ бесконечности, подобно змее, жалящей собственный хвост; мало того: бакалейщик продаст тебе чарку водки, которая поможет унять твои боли. Священнику он продает свечи и облатки, школьному учителю — азбуку и перья, крестному папаше — драже, жене — мыло, мужу — наливку, избирателю — бумагу, депутату — ракеты. Чего-чего только он не продает!.. Он продает снадобья, от которых умирают, и патентованные средства, которые возвращают здоровье. Он самого себя продал публике, как продают душу дьяволу. Он — альфа и омега всякого человеческого общества. Вы не пройдете ни одной мили, вам не удастся ни преступление, ни доброе дело, ни обед, ни художественное произведение, ни кутеж, вам не иметь любовниц, если вы не прибегнете к всемогуществу бакалейщика.

Это цивилизация, сосредоточенная в лавочке, общество в бумажном фунтике, потребность, вооруженная с ног до головы. Это энциклопедия в действии, это сама жизнь, распределенная по выдвижным ящикам, бутылкам, мешочкам, банкам. Покровительство бакалейщика я предпочитаю покровительству короля. Если вы покинуты всеми, даже богом, но у вас остается друг, бакалейщик, вы заживете, как крыса в головке сыра. «Нами держится все», — говорят они с законной гордостью. А потому, читая слова, написанные золотыми буквами: «Бакалейщик Имярек, поставщик короля», вы в ужасе спрашиваете себя: кто же более монарх: король бакалейщика или бакалейщик короля?

И это незаменимое колесико нашего общественного механизма, этот человек-стержень, это спокойное создание, этот практический философ, эта промышленная тройственность изображается как воплощение глупости!.. О люди! Пэры Франции, депутаты, художники, писатели, доколе мы будем презирать полезное и почитать праздное, гнилое, бесполезное!

А в рассуждении учтивости, благожелательности, милосердия, еще одной, моральной, тройственности, кого можно сравнить с бакалейщиком и особливо — с парижским бакалейщиком, извечным образцом европейских, американских, азиатских и африканских бакалейщиков?

Попросите его указать вам дорогу, и если даже льет дождь, он вам указывает ее, он выходит из-под навеса, делает несколько шагов, мокнет, но служит вам проводником, следит за вами взглядом, как Дедал провожал сына своего Икара, и словно говорит вам:

— Иди, мой пехотинец! (I care[6]).

Если женщина падает в обморок у его лавки, он никогда не откажет в стаканчике вина, в кусочке сахару.