Николай Добролюбов - Стихотворения А. Н. Плещеева

Николай Александрович Добролюбов

Стихотворения А. Н. Плещеева

СПб., 1858

Какое-то внутреннее тяжелое горе, грустная жалоба побежденного бойца, печаль о несбывшихся надеждах юности, – вот характер большей части изданных ныне стихотворений г. Плещеева. С первого взгляда тут не представляется ничего необыкновенного: кто не был разочарован горьким опытом жизни, кто не сожалел о пылких мечтах юности? Это сделалось даже обычною пошлою темою бездарных стихотворцев, к которым обращался еще Лермонтов с этими жесткими стихами:

Какое дело нам, страдал ты или нет?На что нам знать твои волненья,Надежды глупые первоначальных лет,Рассудка злые сожаленья?[1]

Но, присматриваясь ближе к содержанию стихотворений г. Плещеева, мы найдем, что характер его сожалений не совсем одинаков с жалобными стонами плаксивых пиит прежнего времени. У тех и надежды-то были действительно не только глупы, но и пошлы, мелки; и сожаления-то были такого рода, что до них именно никому, дела не было. Обыкновенно надеялись они на то, что встретят сочувственную женскую душу, которая их полюбит и будет любить страстно и вечно; надеялись они также и на то, что вот, может быть, дождутся они времени, когда весна целый год будет продолжаться, розы не будут увядать, молодость будет вечно сохранять свою пылкость и свежесть, что луна вступит с ними в дружеские отношения и т. п. Лет в двадцать пииты начинали уже разочаровываться, жаловались на измены любимых женщин, сетовали о кратковременности цветения розы и пр. Со стороны, разумеется, смешно и скучно было слушать их… Нельзя сказать того же о сожалениях, которым предается г. Плещеев. Его надежды также были, может быть, безрассудны; но все-таки они относились уже не к розе, деве и луне, они касались жизни общества и имели право на его внимание[2]. Поэтому и грусть поэта о неисполнении его надежд не лишена, по нашему мнению, общественного значения и дает стихотворениям г. Плещеева право на упоминание в будущей истории русской литературы, даже совершенно независимо от степени таланта, с которым в них выражается эта грусть и эти надежды.

В истории нашей поэзии начиная с Пушкина есть один грустный факт, который еще ждет себе полного объяснения в будущем. Все, что было замечательного в нашей поэтической литературе последних сорока лет, подверглось влиянию этого грустного факта. Он состоит в том, что конец деятельности каждого сколько-нибудь замечательного поэта ознаменовывается сознанием собственного расслабления и сожалением о напрасно растраченных силах молодости. Такое сознание сообщает какой-то мрачный, безотрадный колорит всей деятельности поэта, и мрак этой безотрадности с каждым годом все более сгущается. И тем безотраднее действует он на душу внимательного читателя, что в начальной деятельности поэта всегда заметны смелые порывы, широкие мечты, благороднейшие, сильные стремления. Нас невольно увлекает поэт силою своего вдохновения, особенно если талант его имеет сколько-нибудь приметные размеры; нам самим хочется, чтобы эти мечты сбылись, эти порывы нашли возможность осуществиться в практической деятельности. И когда поэт начинает свое безотрадное признание, свою тоскливую похоронную песнь о невозвратно потерянных надеждах и напрасно растраченных силах, у нас самих холод пробегает по телу и будто что-то отрывается от сердца. А между тем нет ни одного замечательного русского поэта последнего времени, который бы остался совершенно свободен от этого мрачного настроения, который бы не принялся заживо хоронить себя. С какими смелыми и гордыми надеждами Пушкин выступал на литературное поприще! Как много горячего, молодого увлечения было в нем в те годы, когда еще душу его волновали —

Негодованье, сожаленье,Ко благу чистая любовь…[3]

И все пропало. В один из последних годов своей жизни он с грустью признавался, что в сердце его, смиренном бурями, настала лень и тишина[4]. А сколько тяжелого уныния, какого-то сдавленного, покорного горя, например, в этих стихах, также относящихся к поздней поре пушкинской деятельности:

Под бурями судьбы жестокойУвял цветущий мой венец;Живу печальный, одинокий,И жду, придет ли мой конец…[5]

Правда, что Пушкин, при всей громадности своего поэтического таланта, не был человеком, серьезно проникнутым убеждениями, которые проявлялись в нем в ту пору, «когда ему были новы все впечатленья бытия»[6]. Бурям судьбы жестокой не мудрено было сломить этот характер, не отличавшийся глубиною и силою. Но вот другой пример – Лермонтов. Этого уж нельзя упрекнуть в недостатке энергии и твердости; а между тем и он писал под конец жизни почти то же, что Пушкин:

И тьмой, и холодом объятаДуша усталая моя.Как ранний плод, лишенный сока,Она увяла в бурях рока,Под знойным солнцем бытия[7].

Тем же кончил и Кольцов, эта здоровая, могучая личность, силою своего ума и таланта сама открывшая для себя новый мир знаний и поэтических дум. Еще не окрепший в своем поэтическом таланте, но гордый молодою силою воли, он говорил о злой судьбе при начале своего поприща:

Пред ней душою не унижусь,В мечтах не разуверюсь я…Могильной тенью в прах низринусь,Но скорби не отдам себя…[8]

Но и его сломила судьба, и незадолго до своей смерти он груство сознавался:

В душе страсти огоньРазгорался не раз,Но в бесплодной тоскеОн сгорел и погас…Только тешилась мнойЗлая ведьма судьба,Только силу моюСокрушила борьба…[9]

Судьба, рок, судьба!.. Вот слова, в безвыходной тоске повторяемые каждым из наших замечательных поэтов, что это? Бессилие ли отдельных личностей пред силою враждебной им судьбы? Но если оно так неизбежно и так велико даже в людях, которые так щедро наделены от природы, которых мы считаем лучшими между нами, – то в каком виде это бессилие должно представляться во всей остальной массе?.. Или, напротив, это вопль энергической, действительно сильной натуры, подавляемой гнетом враждебных обстоятельств? В таком случае – каковы же должны быть эти обстоятельства, когда они так необходимо, фатально, так безобразно сламывают самые благородные и сильные личности?.. Тяжело становится на душе, когда припомнишь историю этих личностей. Зачем боролись и страдали бедные труженики? Зачем их борьба была так бесплодна, и зачем эти тысячи и миллионы людей, окружавших их, так холодно, безучастно смотрели на их внутренние страдания, так легко дали им пасть под гнетом судьбы?

Как грустна история этого невольного падения, изображенная одним из таких тружеников:

Мы в жизнь вошли с прекрасным упованьем,Мы в жизнь вошли с неробкою душой,С желаньем истины, добра желаньем,Любовью, с поэтической мечтой;И с жизнью рано мы в борьбу вступили,И юных сил мы в битве не щадили.Но мы вокруг не встретили участья,И лучшие надежды и мечты,Как листья средь осеннего ненастья,Попадали, и сухи и желты…[10]

Такая точно история выражается и в стихотворениях г. Плещеева. Мы не говорим о силе таланта, в которой он не может, конечно, быть сравниваем с названными нами выше поэтами; но мы указываем здесь только на аналогические обстоятельства внутреннего развития у разных наших поэтов, не только больших, но и маленьких. В этом отношении и на даровании г. Плещеева легла та же печать горького сознания своего бессилия пред судьбою, тот же колорит «болезненной тоски и безотрадных дум»[11], последовавших за пылкими, гордыми мечтами юности. Мы помним книжечку стихотворений г. Плещеева, изданных лет 12 тому назад[12]. В них было много неопределенного, слабого, незрелого; но в числе тех же стихотворений был этот смелый призыв, полный такой веры в себя, веры в людей, веры в лучшую будущность:

Друзья! Дадим друг другу рукиИ вместе двинемся вперед,И пусть, под знаменем науки,Союз наш крепнет и растет…Не сотворим себе кумираНи на земле, ни в небесах,За все дары и блага мираМы не падем пред ним во прах.Жрецов греха и лжи мы будемГлаголом истины карать,И спящих мы от сна разбудимИ поведем за ратью рать.Пусть нам звездою путеводнойСвятая истина горит.И верьте, голос благородныйНедаром в мире прозвучит[13].

Эта чистая уверенность, так твердо выраженная, этот братский призыв к союзу – не во имя разгульных пиров и удалых подвигов, а именно под знаменем науки, – это благородное решение не творить себе кумиров – обещали многое. Они обличали в авторе если не замечательное поэтическое дарование, то по крайней мере энергическое решение посвятить свою литературную деятельность на честное служение общественной пользе. Но после издания своих стихотворений г. Плещеев замолк. Прошли годы, и ни одним стихом он не напомнил о себе русской публике. Наконец в 1856 году снова появился он в «Русском вестнике», с робостью новичка печатая свои стихотворения под неполной фамилией А. П – ва[14]. Многие читатели узнали знакомый голос и радушно приняли «старые песни на новый лад», как называл г. Плещеев свои стихи, печатая их в «Русском вестнике»[15]. Теперь наконец решился он издать их и отдельной книжкой. В ней уже нет тех мощных призывов, тех гордых увлечений, тех, отчасти безрассудных, надежд, с которыми так смело выступал он на свое литературное поприще. С ним произошло то же грустное явление, о котором говорили мы выше.