Иван Аксаков - О статье Ю. Ф. Самарина по поводу толков о конституции в 1862 году

Иван Сергеевич Аксаков

О статье Ю. Ф. Самаринапо поводу толков о конституции в 1862 году

Вот и еще замогильный голос, так вовремя, в назидание нам звучащий, – голос, которому во дни оны и нельзя было раздаться во всеуслышание, как будто сама судьба задерживала его до настоящей нашей поры, когда он именно нужен и нужней чем в ту пору, – когда, кажется, самый общественный слух, благодаря вразумлению событий, приобрел большую чуткость и восприимчивость ко всякому трезвому и строгому слову правды. Мы говорим про помещенную ниже, в этом же N, статью покойного Юрия Федоровича Самарина, друга и сподвижника К. С. Аксакова, к «Записке» которого, уже знакомой читателям, эта статья служит как бы дополнением. Никто, конечно, не упрекнет Самарина (которого, как гражданского деятеля, так единодушно почтило, после его кончины, русское общество, без различия направлений и партий) в избытке идеализма, – в чем привыкли винить его друга, – и потому единство выводов, к каковым они пришли оба, отправившись от разных точек зрения, представляется тем более замечательным и, думаем мы, убедительным. Это, впрочем, не статья, а черновой проект заявления, которое, по мнению Юрия Федоровича, было бы полезно пустить в обращение (за подписью его и некоторых единомышленников), как протест против предполагавшегося адреса или ходатайства о даровании «конституции». Адрес, впрочем, не состоялся, а потому не было и надобности в подобном протесте; печатной же полемики о таком предмете в то время и не допускалось. Все это происходило в самом начале 1862 или в самом конце 1861 г., стало быть, вскоре после великого законодательного акта 19 февраля, когда Самарин – один из главных участников в приготовительных работах, которых этот акт был завершением, – находился, в звании члена губернского по крестьянским делам присутствия, в Самаре.

Как ни странным кажется это конституционное поползновение именно в ту историческую минуту, когда самодержавная русская власть явила себя поистине вполне достойною своего призвания, когда было до очевидности ясно, что колоссальный социальный переворот – освобождение от крепостной зависимости и наделение землею 20 миллионов русских людей и только благодаря ей мог совершиться путем мирным и спокойным, а не революционным, – однако ж этого факта отрицать нельзя. С одной стороны, в понятиях некоторых, не мирившихся с утратою крепостного права, уничтожение этой привилегии как бы упраздняло вместе с тем их солидарность с правительством, ограждавшим до сих пор их землевладельческие преимущества. Поколебленное социальное положение и материальные жертвы, принесенные ими на пользу всего государства, открывали, казалось им, вполне законный простор их политическому властолюбию и аристократическим вожделениям. С другой – параллельно с великой работой освобождения, подготовительной и исполнительной, поглощавшей, по-видимому, внимание всего русского общества, – параллельно с нею, не принимая в ней ровнехонько никакого участия, шла неустанная пропаганда отвлеченного радикализма. Основоположники современного нигилизма занимали почти господствующее положение в тогдашней литературе и, несмотря на цензуру, с замечательным искусством вели широкую проповедь революционно-социалистического свойства, которая, не имея никакой реальной исторической для себя почвы, сеяла только отвлеченность и пустоту, – умственное и нравственное растление, плоды которого не замедлили сказаться, – сказываются и ныне. Им – этим «деятелям», этим кумирам и учителям молодежи – не было никакого дела ни до той тяжкой задачи, разрешением которой болела Россия, – то есть эмансипации крестьян, ни до действительных нужд народных, ни до тех великих, благих реформ, которые виднелись в перспективе и действительно были исполнены, – которые нуждались в молодых тружениках, но к которым эти проповедники не призывали, не направляли своих молодых адептов, толкая их лишь в озлобленное отрицание.

В оправдание этих сеятелей зла начала 60-х годов можно сказать только, что сами они были продуктом предшествовавшего царствования, – не тем протестом здоровых сил организма, которые освобождают его из-под власти недуга, а явлением самого недуга, его уродливым, злокачественным порождением. Не они и не их последователи вынесли на своих плечах реформы Александра II, а большею частью люди вроде Самарина, который на пятом десятке лет не побрезгал кропотливым скромным трудом и пошел в чернорабочие, – вместе с тою, сравнительно малочисленною фалангою молодых, которая убереглась от влияния петербургской журналистики и удалилась в провинцию на должности мировых посредников. Верно, пророчески выразился 20 лет тому назад в своем проекте заявления Самарин о той «общественной силе», пред которою трусили, за которою, как водится, ухаживали даже многие представители власти того времени, жаждавшие популярности – сопричисления к лику «либералов». До какой бы степени помешательства ни дошли в настоящую минуту разгоряченные умы, говорит он, нельзя считать казенных учебных заведений и «литературных кружков того или другого цвета – силою. Положим, все они могут сделать много зла, нагнав на русскую землю тучу диких понятий, извратив общественный смысл, сбив с исторического пути и сделав негодными для жизни несколько поколений» (сбылась, к несчастию, печальная правда этих слов!), – «но все это проявление силы чисто отрицательной, а не творческой и не зиждущей. Яд есть тоже сила, но сила умерщвляющая, а не дающая жизнь». К этим строкам можно прибавить лишь одно замечание, что Самарин, хотя и уподобил деятельность тогдашних некоторых проповедников действию яда, но все-таки, очевидно, не предполагал возможности отравы в таком широком объеме и в такой сильной степени, как это обнаружено новейшими нашими событиями.

Но радикалы того времени, как и радикалы нашей позднейшей поры, в сущности о конституции мало заботились, хотя мирились и с мыслью о конституции, как с средством ослабления власти и поводом к внутренней смуте. Сочувствие к конституции, – явно или тайно выражаемое, смотря по общественному положению, – было тем звеном, которое соединяло тогдашних людей «прогресса», людей «благоразумного», «умеренного либерализма», большею частью из бюрократической рати, с одной стороны, с радикалами, с другой – с партиею, восчувствовавшею в себе политическое властолюбие вслед за утратою известных привилегий. Не питая, конечно, лично никакой симпатии к революционным тенденциям, эта партия, «умеренные» бюрократы-либералы и иные, важничавшие «разумным прогрессом» люди, – думали воспользоваться радикализмом как пугалом и в видах предотвращения от сей опасности – предложить власти компромисс вроде какой-то конституции, формы которой они, впрочем, и сами себе не выяснили (да никем не выяснена она и до сих пор). Радикалы, как сказано, с своей стороны не были врагами этого компромисса. Будущий историк не мало подивится тому, что одновременно с совершением великого, всемирно-исторического труда, который, казалось, должен бы приковать к себе все внимание, притянуть к себе все умственные и духовные силы России, – в ту самую пору, как в уездах кипела живая, честная практическая работа, – в столицах происходило такое колобродство мыслей и чувств, такая антипатриотическая, антинациональная, «либеральная» свистопляска (слово, тогда же изобретенное), которая уподобляла общество чуть не дому умалишенных. В это самое время подготовлялся в Петербурге, с помощью Сераковских, огрызок и одураченных русских «либералов», польский мятеж… Мы помним также, как внезапно прибыл в Москву из-за границы и явился к нам с горячею рекомендациею одного из наших талантливых художников, добродушнейшего из русских, но отличавшегося органическим отсутствием всякого политического смысла, – юный иностранец чуть ли не польского происхождения, некто Артур Бенни, с заготовленным проектом адреса от русских к Государю. Рекомендовалась, разумеется, конституция! Этот непрошеный, а может быть даже и прошеный аттестовавшими его русскими, радетель о России предполагал собрать для своего адреса «по крайней мере сорок тысяч подписей»…

Так как мы уже в принципе не могли допустить никакого иностранного вмешательства в русское дело, то наше свидание с г. Бенни было коротко, и мы с тех пор его не видали; знаем только, что он был радушно принят в некоторых кругах, но адрес его, конечно, потерпел полнейшее fiasco. Мы упоминаем об этом эпизоде, как о характеристическом признаке времени, как о свидетельстве – до чего доходила не столько дерзость, сколько наивность, и не юноши Бенни только, но и русских, с ним нянчившихся: многознаменательная, красноречивая, поистине варварская, – и в конце концов все-таки преступная наивность, заслуживающая историко-психологического исследования!