Впечатления от романа «Степь» Оксаны Васякиной. Рецензия - Сергей Овчинников

Сергей Овчинников

Впечатления от романа "Степь" Оксаны Васякиной. Рецензия

По порядку

Наверное, такой и должна быть или стать подлинная литература настоящей эпохи.

Писательство, как деятельность, стала конкурировать с чтением, то есть по сути с употреблением того, что уже написано. Поэтому крайне важно не создавать условно «лишнего» — того, что не будет прочитано ровно никем и никогда. Нет, лучше не так. Читают же иногда полнейшую муть Оставить надо только то, в чем автору можно доверять — те вещи, которые написаны экспертами в своих предметных областях. Правильно, автофикшн — единственное, что у автора не отнять и не обесценить. Кто усомнится в подобной экспертности, в того я первый брошу камень. Своё, родное, он в нем бог и король — воссоздать, переиначить, как угодно донести до слушателя, готового прикасаться к чужой боли.

Да, чужой. Так, возможно, легче приблизиться к собственной. Или пребывать в прекрасной иллюзии: «ну у меня-то всё слава богу, и детство самое счастливое»

Первая книга про маму. Вторая — про папу. Оксана Васякина пишет автофикшн, творя ту самую литературу настоящего (или будущего?).

Представьте, каждый пишущий создаст подобный комплект. И вот нам уже лоскутное полотно эпохи. В меру реалистичное — насколько сами в состоянии говорить правду самим же себе.

Степь с первых строчек захватывает, увлекая щедрой описательной избыточностью. У нее умиротворяющая созерцательная мелодия. При том что описания преимущественно отглагольные, для этой интонации созерцания события в жизни героев примерно равны движениям травинок, волнующихся под ветром или смене освещения на закатное. События ровно также созерцаются, проносясь бесплотными тенями воспоминаний на зрительном экране рассказчицы. Восприятие повествователя причудливо деформирует сущности, и вот уже степь предстает гигантским живым организмом. Этаким океаном с планеты Солярис, но с обратным знаком. Она (степь) способна принять, переварить, поглотить, разровнять любое инородное вторжение, будь то бутылка, выброшенная в окно фуры, или расплющенная ей же машина ДПС.

Такой вот вполне мелодичный поток повествования уносит читателя, временами припечатывая к жёстким шероховатым берегам избыточной физиологичности. Да, уже в самом начале (на первой сотне страниц) ощущение, что многовато женской промежности, да ещё и крупным планом. Замечу, вне всякого эротизма. Не то, чтобы мне не его не хватает, в смысле эротизма. Просто здесь чувствуется иной посыл. Нечто демонстративно бесстыдное прорывается и акцентируется. На мой взгляд излишне.

Хотя, с другой стороны при наличии увесистых причин. Для чего это здесь? Почитаем, посмотрим.

Созерцание перемещается и фокусируется на фигуре отца. И это уже наблюдение под увеличительным стеклом. Наблюдение в поисках сопричастности. В тщетных, надо сказать, поисках. Попытка понять и принять чужого человека. Осознать его отцовство над собой. Наверное, худшее из того, что способен пережить взрослый мужчина, узнать о себе нечто подобное. Твой собственный ребенок, повзрослев, пытается расшифровать твоё мельчайшее ничтожество, да ещё и отыскать родственные черты — породниться. Уотцевить — дичайший своей невозможностью термин.

Я вдруг понимаю, что обязательно дочитаю эту книгу до конца. Потому что, если меня не устроит концовка и высказывание в целом, то хоть для себя одного я буду вынужден ее переписать.

Погружение в блатное прошлое отца героини приносит какое-то ностальгическое, но саднящее и кровоточащее блаженство. Понятно, что происходящее не благостно отнюдь. Но для автора это синоним детства. Детство пугающее в мизансценах праздничных и поминальных застолий Усть-Илимской братвы. Детство всё-таки со знаком плюс. Не какое-то «условно» а действительно счастливое в настоящих детских ощущениях. Простоватый нарратив и лексика, насыщенные микро деталями, раз увиденными детскими глазами и навсегда запечатанными в альбоме памяти.

Детали же, обычно оживляющие образы, отрывающие их от страниц, наполняющие их объемом и одушевляющие не без помощи ассоциативного ряда читателя, на этот раз отчего-то буксуют. Мой ассоциативный ряд по всем приметам встаёт нерушимой стеной. Хоть и ностальгии здесь изрядно, я не дам себе шанса оживить эти картинки. Слишком много за ними боли, ибо это не жизнь, но ее затянувшееся пережидание. Это, безусловно, моё глубоко личное восприятие, и я автору за него спасибо не скажу. Но сопереживания здесь такого же безусловного на полную катушку. Скорее даже недоумение и непонимание, как вышло, что ребенок прошел через все это и чудом сохранился. Точнее, сохранилась, научилась писать, отрефлексировала, смогла донести и поделиться отблеском своего жутковатого но детского «счастья».

Интересной показалось — хоть и только коснулись, но не погрузились — тема обладания чем-то не принадлежащим по праву — по-просту ворованным. Меховая ли шапка или видеотехника. Мне даже жаль, что автор не пошел туда глубже — настолько нехожено там, но ощущение кольнуло. Когда владелица шапки опознает свою собственность и матери героини приходится испытать некий спектр переживаний, о котором мы узнаем в пересказе дочери. О полноте же переживаний можем только гадать. Да, интересный момент, с недораскрытым потенциалом, как мне показалось.

Здесь, правда, совсем лишними на мой взгляд вторгаются раз от раза все более массивные куски сериала «Бригада». Сперва параллели, потом уже разбор и анализ. Возможно, я не сильно в материале и для жанра автофикшн такое в порядке вещей — что увидел, о том и спел. Мне же сие показалось довольно кощунственным — сравнение настоящего с пластиковой копией. Тут я против. Застрял на этой «Бригаде» даже. Забыл я ее уже и вспоминать не хочу. Если героине так важно и необходимо взвесить детские наблюдения и воспоминания с помощью сомнительного эквивалента, то мне, читателю, гораздо интересней её эмоции и переживания в связи с такой специфической рефлексией, а не обзор старого сериала, довольно спорного качества при том.

Ну и постоянная реклама Ивана Кучина и его песен тоже изрядно достаёт. Понимаю, что это из разряда глубоко личного. Некий импринт, определяющий для автора правила безусловной ностальгии и эмпатии. Но, бл. дь, от того, что одно из имён ему — Иван Кучин, меня морозит прямо адски!

Может это со мной что-то не так? Если бы на месте Ивана Кучина красовался Микеланджело или Леонардо, или, скажем, Достоевский на худой конец? Наверное, мне было бы это легче принять. К упоминаниям Шаламова же никаких претензий. Такой изощрённый читательский снобизм? Нашему брату тоже есть, что отрефлексировать. Спасибо автору за психотерапию. Или, может, Ивану Кучину? Ну ладно, проехали.

Героиня провела своё «счастливое» детство среди братвы. Теперь она живёт с подругой и называет её женой. Кого-то это удивляет? Ко всем чертям толерантность. Тут впору