Туве Янссон - Из речи, произнесенной по случаю присуждения Международной золотой медали Андерсена

Туве Янссон

Из речи, произнесенной по случаю присуждения Международной золотой медали Андерсена[1]

Стать лауреатом Международной золотой медали, носящей имя Ханса Кристиана Андерсена, — необычайная ответственность.

Но, как ни странно, я не ощущаю привычного бремени, которое налагает чувство ответственности. Я просто счастлива!

Леди и джентльмены! Вы, которые пришли сюда из горячей заинтересованности в детях и в том, что пишут для них, вы поймете, как важна для меня эта награда! Важна прежде всего потому, что я немного обеспокоена, смогу ли я писать для детей сказки, какие им нужны. Я обеспокоена и тем, чтобы не разочаровать моих читателей, ведь на самом-то деле я рассказываю сказки самой себе!

Сейчас, правда, я уже немного успокоилась и могу поблагодарить жюри и Международный совет по детской литературе за пожелание новых успехов в работе. И вполне возможно, вы подарили мне новый ключ к миру детей, к пониманию этого волшебного мира, который чем старше мы становимся, тем дальше ускользает от нас.

Как раз об этом мире мне хочется поговорить сегодня, и, главным образом, о двух из присущих ему тысяч аспектов — о безопасности и о страхе.

Иногда я удивляюсь, почему люди, детство которых осталось далеко позади, вдруг начинают писать сказки для детей.

И потом, в самом ли деле мы пишем это для детей? Не пишем ли мы — будь это трагедии или детские стишки — скорее ради нашего собственного удовольствия? А может быть, из-за неприятностей, которые нас одолевают?

И радости или удовольствия, переживаемые нами, не всегда являются импульсом для создания детского стишка.

Возможно, кое-кто пытается сбросить со своих плеч лишний груз детскости, для которой нет места в обществе взрослых.

А возможно, кое-кто старается восстановить то, что постепенно исчезает.

Кто-то, возможно, стремясь возвратиться в тот мир, где нет ни ответственности, ни суровой правды жизни, пишет ради собственного своего спасения.

Мир детей — своеобразный, резко очерченный ландшафт, выдержанный в строгих тонах, где безопасность и страдание идут рука об руку, подстраховывая друг друга.

В этом мире есть место абсолютно для всего на свете. Отсутствие здравого смысла переплетается здесь с железной логикой. Есть в этом нечто от сюрреализма, от сновидений, от реальности каждого дня в его фантастическом обрамлении…

Этот увлекательный мир представляется во многом еще более увлекательным тогда, когда ты его уже покинул и лишь крайне редко позволяешь себе вернуться туда снова.

Но временами путь туда закрыт.

Могут пройти годы, прежде чем ты вновь заметишь те таинственные изменения, которые совершаются в твоих взглядах, в понимании жизни. Безопасность становится привычкой и беды — тоже. Тебя окружают постоянные волнения и тревоги взрослого мира. Логическое — вне жизни, и иррациональное — не что иное, как обычная беспорядочность и плохая приспособляемость к ней.

Это словно пробуждение от прекрасного сна, а потом — безнадежная попытка заснуть снова, вернуть себе прекрасный сон.

Но это невозможно, дверь закрыта. А однажды она может закрыться навсегда, и никогда больше ты не вступишь уже в этот очаровательный сад детства.

Мне думается, что только ребенок может сохранить в идеальном гармоническом равновесии два этих фактора: волнение при виде мира обычных вещей и ощущение безопасности от фантастики…

Грандиозный способ самозащиты: обходить опасности и избегать тривиальности.

Возможно, именно это и пытается сделать автор детских книг — восстановить неустойчивое равновесие.

Возможно, задыхаясь от скуки повседневной жизни, он ищет эту утраченную им иррациональность.

А быть может, он просто испуган и ищет путь назад, к безопасности.

Разумеется, он может оказаться автором, великолепно приспособленным к действительности, уверенным в себе и рассказывающим сказки своим детям.

В таком случае я прошу у него прощения с оговоркой: в глубине души я подозреваю его в том, что он пишет для самого себя…

Впрочем, рассказчик детских историй, о котором я сейчас собираюсь говорить, — человек ищущий.

Он ищет скрытые движущие силы этого мира безопасности и опасности, того само собой разумеющегося мира доброты и жестокости, яркого света и непроницаемой тьмы.

И если есть в этом мире какие-либо серые оттенки, то это вовсе не цвета мрака, а цвет этакой волшебной пелены, столь необходимой для невысказанных и скрытых в прекрасном рассказе мыслей.

В книге для детей всегда должно быть оставлено что-то необъясненным, недоговоренным и ничем не проиллюстрированным.

И ребенок должен дополнить это в своем воображении или продолжить путь, осознав как возможное, так и невозможное.

Здесь должна быть тропинка, где писатель, выказывая уважение к ребенку, останавливается, и ребенок продолжает путь один. Сказочник, в конце концов, не более чем человек, который убежал из своего собственного мира и вторгся в чужой. Он сознает это и ограничивает себя…

Иллюстрируя свои сказки, я никогда не ощущаю этого так, как сочиняя их. Прогуливаясь по странному миру, который давным-давно был моим собственным, я рисую не для себя самой, а для тех, кто будет читать сказки. Я рисую, чтобы пояснить, выделить или ослабить впечатление от написанного; это просто попытка объяснить то, что я пыталась выразить в словах и, возможно, потерпела неудачу. Это своего рода подстрочные примечания.

То, что так пугает ребенка в тексте, может быть смягчено в иллюстрации, что намечается пунктиром, может быть усилено, счастливый момент — продлен.

То, что погруженный в собственные мысли писатель опускает как не соответствующее его стилю, иллюстратор может изобразить с мельчайшими подробностями, чтобы развлечь читающего ребенка.

Иллюстратор же, в свою очередь, может просто опустить те картины, которые противоречат собственно детской фантазии. Как, например, можно нарисовать не заслуживающую ни малейшего внимания физиономию Снорка[2]? Как можно изобразить необыкновенную Красоту?

Снова и снова писатель небрежно делает свое дело, а вслед за ним иллюстратор деликатно пытается поставить все на свои места.

Порой линии и плоскости бывают более выразительны, чем слова. И в священной черноте туши ребенок может увидеть приводящую его в восторг опасность для самого себя. Опасность, доведенную до желаемой степени ужаса.

Писатель обычно вводит в сказку свое собственное чувство страха.

Ребенок же бывает очарован сказкой, которая иногда его вовсе не пугает, а, наоборот, пленяет.

Существует избыток превосходнейших детских книг, которые главным образом изображают разочарование писателя, его страхи и депрессии, несправедливость и одиночество.

Но и в этом случае писатель, я думаю, да, должен быть очень осторожен, когда он, видоизменяя, реализует свои личные ужасы в волшебных сказках.

Быть может, он пишет для самого себя. Быть может, книга станет от этого лучше, правдоподобнее.

Единственное, что писатель должен подарить своим читателям, это счастливый конец. Счастливый конец в любой форме.

Или же предоставить ребенку возможность самому домыслить рассказ.

Поскольку ребенок-читатель отождествляет себя с героем книги, несчастливый конец вряд ли был бы по всем правилам честной игры.

Ребенок может восторженно (нельзя сказать — весело) принимать и страх, и одиночество, всю чудесную атмосферу ужаса. Но он чувствует себя обманутым и покинутым, если книга не дает ему утешения, не спасает, не исправляет его.

Я глубоко убеждена, что, если нет надежды, для ребенка это просто небытие, а небытия быть не должно.

Кто-то может, конечно, написать о смерти, самом определенном в мире. Но он не должен уничтожать личность, которую ребенок идентифицирует с самим собой.

Выбирайте в данном случае кого-то, кто не так важен, или кого слишком много в мире.

И обманщиков, конечно.

Но кто бы ни был избран целью убийства (хотя предпочтительна личность несправедливая), это не значит взять правильный курс.

В любом случае, я думаю, утонченность детей весьма преувеличена. Они вполне здравые разрушители и с энтузиазмом склоняются к страху. Мне кажется, они обладают хорошо развитым чувством трагического исхода, большей частью доставляющего им удовольствие. Это для ребенка — положительные эмоции, приятные эмоции, сравнимые разве что с радостью, которую испытываешь в предвкушении великолепной грозы, что вот-вот загрохочет над испуганным миром.

Будьте уверены, некто знает, что молния может убить, но думает, что обычно она поражает только соседей.

Трагический исход, гибель — это просто страстно желаемый случай, который наконец стал правдой, более реальной, чем книги, более реальной даже, чем фантазия.