Всеволод Овчинников - «Ветка сакуры» тридцать лет спустя (новые главы)

Всеволод Владимирович Овчинников

«Ветка сакуры» тридцать лет спустя (новые главы)

Автопортрет-2001

Свидетель роковых минутБлажен, кто посетил сей мирв его минуты роковые...

Прожив до конца двадцатый век без первой его четверти, позволю себе усомниться – так ли уж хорошо стать свидетелем и участником стольких катаклизмов истории... При этом благодарен судьбе, что ровно полстолетия – как раз с середины двадцатого века – мне довелось быть профессиональным журналистом, или как принято говорить – летописцем эпохи. Но когда в 1951 году я впервые переступил порог «Правды», будучи 25-летним старшим лейтенантом, в моей судьбе уже было немало драматических эпизодов и крутых поворотов.

Я родился в Ленинграде 17 ноября 1926 года. Накануне войны окончил седьмой класс. Из двадцати четырех пятнадцатилетних мальчишек – моих одноклассников, – до весны 1942 дожили лишь семеро.

Из 900 дней ленинградской блокады на мою долю выпало 400 самых трудных. И уцелела наша семья лишь потому, что мы с братом ловили на рыболовный крючок бездомных кошек, носили их усыплять в соседний госпиталь, а потом свежевали, варили и ели. В конце осени нас с матерью под проливным дождем эвакуировали по Ладоге на Большую землю. После трехнедельного путешествия в теплушке мы оказались в Западной Сибири, в ста километрах от железной дороги.

Ленинградский мальчик, наивно полагавший, будто булки растут на деревьях, стал счетоводом колхоза «Трудовик» Юргинского района Омской области (42 двора, 18 лошадей, а из мужиков – только полуграмотный председатель да хромой кладовщик). Жизнь заставила освоить сельскую экономику. Даже до такой степени, что за 100 яиц составил годовой балансовый отчет соседнему колхозу. Одновременно заочно учился в районной школе, за год прошел восьмой и девятый классы, начал учиться в десятом. Но осенью 1943 нас, семнадцатилетних, призвали в армию. Окончил пполковую школу, и весной 1944 готовился отправиться на фронт как командир 45-миллиметровой противотанковой пушки.

С этим «оружием камикадзе» у меня было немного шансов дожить до конца войны. Но тут пришел приказ Верховного главнокомандующего откомандировать в военные училища всех новобранцев со средним образованием, или мобилизованных из десятого класса. Так я снова оказался в родном Питере. Сержант в обмотках стал старшиной первой статьи в щегольской мичманке и с палашом гардемарина, то есть курсантом высшего военно-морского училища.

Самой яркой страницей всей моей жизни стал первомайский парад 1945 года. В городе, который выстоял блокаду, именно он воспринимался как Парад победы. Как трепетала, как пела душа, когда мы стояли в парадном расчете на Дворцовой площади, перед Зимним, фасад которого только что отремонтировали пленные немцы. А в тот самый день наши войска брали Берлин...

Будущее казалось многообещающим. После дизельного факультета я мог стать командиром подводной лодки. А мой однокурсник Владимир Чернавин даже дослужился до Главкома Военно-морского флота. Но как-то инструктор обратил внимание, что при стрельбе из пистолета я щурюсь. Проверили зрение и выявили близорукость(последствие блокадной дистрофии). А очки морскому офицеру не к лицу. Начальник училища иронично изрек: овчинка выделки не стоит...

Обладателя фамилии Овчинников подобный каламбур отнюдь не веселил. С трудом выхлопотал направление в Москву, на морской факультет Военного института иностранных языков. Но меня там в середине учебного года никто не ждал. Тем более, что в послевоенные годы ВИИЯ был даже более элитарным заведением, чем нынешний МГИМО. Туда брали генеральских детей или мастеров спорта. Еле уговорил зачислить меня до вступительных экзаменов в караульную роту – день стоишь часовым, день драишь гальюны. А впереди сочинение, английский, история.

Сдал все на пятерки, но приняли меня разумеется не поэтому, а потому, что сам попросил зачислить меня на китайское отделение. Неожиданно проявленная дальновидность предопределила мой дальнейший жизненный путь. В 1947 году в ректорате лежало 17 заявлений китаистов-первокурсников, умолявших перевести их на любой другой язык. Не только из-за трудностей иероглифики. Казалось, что китайская революция на грани краха и самый трудный язык никому не хотелось учить. Поэтому мое заявление использовали для воспитательной работы. Вы, мол, дезертируете, а люди сами просятся...

А два года спустя в гражданской войне произошел перелом, она закончилась победой Мао Цзедуна. Была провозглашена Китайская Народная Республика и я оказался обладателем самой перспективной, самой дефицитной профессии.

Первой массовой общественной организацией, созданной в Пекине после освобождения, стало Общество китайско-советской дружбы. В 1950 году в Москву впервые прибыла его делегация. Меня прикрепили к ней в качестве переводчика. Одним из пунктов программы было посещение газеты «Правда». Ее тогдашний редактор Леонид Ильичев и глава делегации философ Линь Боцюй, состязались в остроумии. Шуток гостя я часто не понимал, а остроты хозяина не знал как перевести. Но смело импровизировал, так что собеседники остались в восторге друг от друга и от моих языковых способностей.

– Вы неплохо знаете Китай. Никогда не пробовали сами писать на дальневосточные темы? – спросил Ильичев при прощании.

Я ответил, что опубликовал в журнале «Новый мир» свою дипломную работу – «Советская литература в Китае». Ильичев попросил принести ему номер, что я и сделал. В итоге министр обороны подписал приказ «откомандировать старшего лейтенанта Овчинникова В.В. в распоряжение главного редактора „Правды“. Так решилась моя судьба на всю остальную жизнь.

За полвека труда в международной журналистике я написал пятнадцать книг, которые разошлись общим тиражом в семь миллионов экземпляров. Зарубежные коллеги убеждены, что подобный коммерческий успех должен принести автору после уплаты любых налогов не менее семи миллионов долларов.

Но для тех, кто «посетил сей мир в его минуты роковые», причем именно в нашей стране, дело сложилось иначе. Во-первых, интеллектуальная собственность в советские времена недооценивалась. Например, моя книга «Горячий накал. Хроника тайной гонки за обладание атомным оружием» вышла тиражом в 500 тысяч экземпляров. Их сразу же раскупили, как и второй тираж тоже в 500 тысяч экземпляров. Продавалась книга по цене 1 рубль, так что издательство получило миллион. По международным ставкам доля автора составляет 7—10 процентов выручки. Или 70—100 тысяч рублей. Мне же заплатили всего 3 тысячи. Подобным же образом расплатилась со мной и «Роман-газета», издавшая два других моих бестселлера: «Ветка сакуры» и «Корни дуба» тиражом по 2,5 миллиона экземпляров. К тому же при таких ничтожных ставках мои гонорары за семь миллионов проданных книг в 1991 году девальвировались в 43 доллара. Так что вопреки представлениям зарубежных коллег ни яхты, ни виллы у моря у меня нет.

Творческий реестр моих пятнадцати книг открывает и замыкает тема Тибета. Возможность «вознестись в Шамбалу» дважды – в 50-х и в 90-х годах – считаю подарком судьбы. В 1955 году я стал первым россиянином, которому посчастливилось проехать туда по только что проложенной автомобильной дороге, встретиться с далай-ламой в Лхасе и с панчен-ламой в Шигатзе. Так родилась первая книга: «Путешествие в Тибет».

Четыре десятилетия спустя тот же путь потребовал не трех недель пути в тряском джипе, а всего двух часов полета. Однако на четвертый день пребывания в Лхасе меня госпитализировали с острым отеком легких. Эта форма высокогорной болезни часто имеет летальный исход. Повторить подвиг собственной журналистской юности оказалось делом рискованным. Пришлось вспомнить назидательную японскую пословицу: кто ни разу в жизни не поднимался на вершину Фудзи, тот дурак. Но кто вздумал сделать это дважды, тот дважды дурак...

Впрочем, судьба оказалась ко мне милостивой. Местные врачи за неделю поставили на ноги. И я успел своими глазами убедиться, что хотя Тибет во многом изменился, он остался Тибетом. Перестав быть заповедником средневековья, он сохранил свой уникальный колорит. О чем я и написал в своей пятнадцатой книге – «Вознесение в Шамбалу».

Проработав в 50-х годах семь лет в Китае, в 60-х – семь лет в Японии, и в 70-х – пять лет в Англии, я написал об этих странах несколько публицистических книг. В пекинский период это были «Тысячелетия и годы», Покорения дракона», в токийский период – «Пятьдесят три станции Токайдо», «Рождение жемчужины», в лондонский – «Свет в чужом окне».

Но рассказывая о текущих политических, экономических и социальных проблемах этих стран, я все отчетливее ощущал, что за .... моих газетных статей и журналистских книг остается нечто самое важное – национальный характер, менталитет народа; на почве, в которой актуальные проблемы современности коренятся, та атмосфера, в которой они развиваются.