Иван Аксаков - Из речи о Федоре Васильевиче Чижове

Иван Сергеевич Аксаков

Из речи о Федоре Васильевиче Чижове

(Произнесена в Славянском комитете 18 декабря 1877 г.)

Мм. Гг.

…Прежде чем перейти к изложению наших действий за это последнее время, я должен исполнить грустную обязанность и остановить ваше внимание на потере, понесенной нашим обществом в лице одного из старейших его членов, Федора Васильевича Чижова, скончавшегося 14 прошлого ноября, 67 лет от роду.

Это был замечательный человек, заслуживающий подробной и тщательной биографии. Я, разумеется, представлю вам здесь только его краткий биографический очерк, в котором, за неимением под рукою всех данных, некоторые цифры и числа переданы, может быть, и не совсем точно; но зато я постараюсь с возможною полнотою воспроизвести вам его нравственный образ.

Большинству русского общества он вероятно известен только как практический деятель, умный, строгий, безукоризненно честный, в сфере так называемых экономических интересов. В самом деле, им одним по-видимому была посвящена деятельность – и какая! Непрерывная, неутомимая, его последних двадцати лет. Но только по-видимому: все эти труды и заботы по устройству железных дорог, банков, промышленных обществ, действительно почти целиком поглощали его время и сокрушили наконец здоровье, но не полонили его души, не охлаждали сердца, не вытравили в нем ни духовной жажды, ни нравственных идеалов. Сердце этого сурового работника оставалось открытым, чутким ко всему изящному в искусстве и в жизни, и ко всякому страданию человеческому; ум не перестал мыслить и рвался к досугу, но был им насильственно возвращаем к служению практическим целям. Было бы однако же ошибочно думать, что эта внешняя практическая деятельность оставалась чуждою его внутреннему существу. Напротив, он вносил в каждый свой труд всего себя, но становился не рабом его, а господином; осмыслял, одухотворял его нравственною стихиею, высшею идеальною целью. Этот прославившийся практик, у которого не только не вываливалось из твердых рук, но спорилось, росло и крепло всякое дело, был упрямый идеалист, – таковым и остался до последнего часа. Этот хозяин и руководитель громадных торговых и промышленных предприятий, для которых по-видимому и нет другого прочного основания, кроме расчетов личной корысти, которых вся существенная задача, казалось бы, только в денежных барышах, – был бескорыстнейшим из людей, ненавидел и презирал деньги.

Он не искал этого поприща, не имел к нему влечения и вступил на него уже на пятом десятке лет. Немало был бы он сам удивлен, если бы в то время, когда он изучал историю искусств в Италии, так пламенно им любимой, кто-либо возвестил ему его позднейшую деятельность в звании железнодорожного строителя или учредителя банков. Но раз обстоятельства заставили его повернуть на этот путь, он, – с полным сознанием его темных, материализующих свойств, но также и своей личной нравственной неодолимости, – бодро принял вызов судьбы и отдался делу всеми силами духа.

А это был сильный человек, человек с властью. Прежде всех других его качеств, ощущалось в нем именно присутствие внутренней силы: силы убеждения, силы воли – непреклонной, деспотической относительно самого себя, вместе с незыблемою стойкостью нравственных основ, не способною ни к каким уступкам и сделкам. Смотря на его работу – методическую, отчетливую до мелочей, – всякий сказал бы, что такое систематическое применение воли к делу, такая выдержка в труде, то, что немцы называют Ausdauer, возможно только при твердом спокойствии и хладнокровии духа… А между тем это был человек самый пылкий, самый страстный, даже пристрастный по своей природе, и кто узнавал Чижова лишь с этой его стороны, готов был, напротив, вывести заключение, что он способен управляться в жизни только порывом! Но это-то цельное сочетание таких, по-видимому, противоположных свойств и было в нем особенно привлекательно: оно-то и придавало ему такую нравственную красоту и такую власть над другими. Этот страстный человек не менял предметов своей страсти, и как оставался верен, неизменно верен до смерти своим друзьям, и в крупных событиях и в мелочных обстоятельствах их жизни, – так, с каким-то неистощимым, не остывающим жаром, в каком-то упорном, пребывающем порыве, педантически тщательно служил каждому взятому им на себя делу и не спеша доводил его до конца. Горячее, сострадательное сердце, он однако же был не из слабосердых и не любил потворствовать слабостям даже в друзьях. Оказывая помощь, – а он многих облагодетельствовал, многих поставил на ноги в жизни и притом без всяких чувствительных и умильных приемов, – он всегда заботился о том, чтобы это добро пошло впрок, а не во вред человеку. Почти спартанец относительно внешних житейских удобств, он был крутым, неумолимым гонителем всякой распущенности, лени, небрежности, неги; строгий к себе, был строг и взыскателен по службе, и глубоко возмущался, когда встречал в людях недостаточно нравственное отношение к долгу, к порученному им делу. Впрочем, личные дела, собственные интересы мало его заботили. Только то дело и было, властно привлечь его к себе, за которым он мог признать какое-либо гражданское, общеполезное значение и которое тем самым, в его глазах, стояло выше одинокой личности человека; только общественное дело становилось ему своим, личным; только в успехе такого дела, созданном его личными трудами, обретал он себе личное удовлетворение и, как он выражался, самый дорогой эгоистический интерес.

Вот какого нравственного закала человек примкнул, в половине сороковых годов, к кругу Хомякова, Киреевских, К. Аксакова, Юрия Самарина – тех высокоталантливых, высоконравственных деятелей, которых враждебная критика обозвала в насмешку кличкою «славянофилов», обратившеюся впоследствии в такое почетное для них именование. Теперь, когда они все в могиле, когда их творческая мысль оправдывается самою историей и поднятое ими знамя становится знаменем всего мыслящего русского общества, с особенною яркостью выступает значение той духовной силы, которою окрылялось у них и слово и дело. В их направлении не было ни доктринерства, ни теоретической отвлеченности. Подвигом самой жизни запечатлели они искренность и правду своих убеждений.

Следует однако же заметить, что Федор Васильевич примкнул к этому кругу уже вполне созревшим, – путем самобытного развития дойдя до полного тождества в главных основаниях и воззрениях. Ему не от чего было и отрекаться: он нашел то, чего искал, только утвердился в направлении и расширил миросозерцание.

Родившись в 1811 году, в недостаточной дворянской семье Костромской губернии, он прошел тяжкую школу труда и бедности. Тем не менее, как только он, окончив курс наук сперва в Костромской, потом Петербургской гимназии и в Петербургском университете, занял в последнем место адъюнкт-профессора математики, он отказался от своего небольшого родового имения в пользу сестер, предоставляя себе собственною работою добыть средства к жизни. Почти восемь лет преподавал он в университете и издал, по официальной своей специальности, несколько замечательных сочинений. Но не занятия математикою и механикою были его призванием: уже в 1839 году, следовательно 29 лет от роду, он издает перевод истории европейских литератур XV и XVI столетий Галлама с такими своими дополнениями, которые, по отзыву критики, обнаруживали обширную и основательную начитанность переводчика. В то же время переделано им на русский язык прекрасное сочинение одной английской писательницы под заглавием «Призвание женщины», вышедшее в свет в Петербурге, уже по выходе его из университета. Скромное поприще ученого не могло удовлетворить этой деятельной, пылкой, разнообразно одаренной природы. Его влекла к себе жизнь, знакомство с людьми; ему нужно было применить к живому делу богатый запас воли и нравственной власти и утолить потребность своего сильного художественного инстинкта. Сближение и затем тесная дружеская связь с одним малороссийским дворянским семейством (не ослабевшие потом ни разу в течение всей его жизни до самой минуты смерти) послужили переворотом в его судьбе. Он принял деятельное участие в воспитании и образовании молодого представителя этой семьи и через несколько лет, в 1840 году, оставив университет, поселился в Малороссии, а потом уехал в Европу или, вернее сказать, в Италию, куда манил его мир искусств и художественных наслаждений.

В Италии, в обе свои поездки, он провел около семи лет лучшей половины своей жизни. Там, в сороковых годах, жил он в Риме, – в доме, где в первом этаже помещался поэт Языков, во втором – Гоголь, а в третьем – сам Федор Васильевич. С ними и с знаменитым Ивановым он был в особенности дружен и близок. Впрочем, он состоял в тесных сношениях и со всем кружком русских художников, работавших тогда в Риме. Как во всяком деле, за которое принимался Чижов, так и в живописи он скоро стал знатоком, верным ценителем и судьею, и своим строгим уважением к требованиям искусства оказал на многих из них серьезное, вполне благотворное влияние. Но не одною историею искусства занялся он в Италии: он основательно изучил ее историю политическую и социальную, а в особенности ее литературу как средневековую, так и позднейшую. Он и в старости не переставал следить за итальянским литературным движением, и его обширная библиотека богата собранием итальянских изданий. Но ни в «красавице Венеции», которую он любил и о которой вспоминал с таким увлечением, ни в Риме, среди обаяния художественных сокровищ Запада, он не переставал быть русским, православно верующим человеком и самостоятельным русским мыслителем. Доказательством служат его замечательные статьи: «О работах русских художников в Риме» и «О римских письмах Муравьева», помещенные в «Московском Сборнике» 1846 и 1847 гг., этом первом издании славянофильского характера, но в особенности превосходная статья, появившаяся гораздо позднее в «Русской Беседе» 1856 года: «Джиованни Фиезольский и об отношении его произведений к нашей иконописи». В 1845 году, если не ошибаюсь, Федор Васильевич посетил Москву, где и сдружился со всеми тогдашними представителями славянофильского направления, но вскоре затем опять отправился за границу, и уже не в одну Италию, а в славянские земли. Он объездил Истрию и Далмацию, Сербию и австрийских славян, и его записки, интересные и бытовыми чертами, и описанием памятников римского зодчества, помещены, хотя и не вполне, частью в «Московском»… же «…Сборнике» 1847 и частью в «Русской Беседе» 1857 года.