Михаил Катков - Влияние патриотических заявлений русского народа на европейское общественное мнение

Катков Михаил

Влияние патриотических заявлений русского народа на европейское общественное мнение

Наконец мы прочли сегодня в английских газетах полный отчет о заседании британской палаты лордов 8 мая; мы сегодня же представили бы его нашим читателям, если бы не одно из тех случайных обстоятельств, какие, по правде говоря, никогда не должны бы случаться на почте, не лишило нас этой возможности, забросив наш пакет на одной из промежуточных станций Николаевской железной дороги, где он и прогостил до сего дня.

Мы прочли отчет об этом заседании, прочли речи обоих лордов, Шафтсбери и Гарроби, подавших петиции от разных лиц в пользу Польши, и ответную речь на них статс-секретаря иностранных дел графа Росселя. Какая разница в тоне и результатах этого объяснения сравнительно с прежними парламентскими демонстрациями против России! Конечно, мы не можем сказать, чтобы благочестивый и богомольный граф Шафтсбери стал справедливее и беспристрастнее в своих оценках, чтоб он, говоря в пользу Польши, действительно имел в виду пользу этой страны и истинное положение дела, а не поддержание совсем другого рода политической агитации, для которой польское восстание послужило лишь удобным предлогом. Граф Шафтсбери по-прежнему не хочет знать ни истории, ни современной действительности, ни истинной сущности дела; он не обращает никакого внимания на доводы противной стороны, хотя эти доводы уже признаны всеми беспристрастными людьми и повторяются с такою же силою в его собственной стране, как и в самой России; по-прежнему он адвокатствует в пользу польского восстания, следуя тому плохому способу защиты, который полагает силу не в том, чтобы, рассчитавшись с доводами противной стороны, отстаивать в своем деле только то, что остается твердо и чисто, а в том, чтобы с искусственною глухотой и слепотой не брать ничего в расчет и настаивать на одностороннем решении дела, смешивая правое с неправым, законное с беззаконным, возможное с невозможным. Зато ответ графа Росселя, — ответ, в котором заключается весь нерв и вся сила этого парламентского объяснения, — впервые в британском парламенте ставит польский вопрос на истинную почву, сокращает его размеры, упрощает и отрезвляет его и изобличает несостоятельность польских притязаний. Во многом существенном нельзя было бы сказать ничего убедительнее против этих притязаний, в которых, собственно, и заключается главная вина всех бедствий Польши и всех затруднений как России, так и Европы по этому делу.

Что же случилось в небольшой период времени между первыми назойливыми требованиями, не оставлявшими России на выбор ничего, кроме войны или позорных, невозможных уступок, которые погубили бы ее вернее всякой войны, и теперешним несравненно более умеренным и разумным взглядом на вещи, который обнаруживается в лучших сферах европейского общественного мнения, который сказался и в речи графа Росселя?

Что случилось? Ничего более, как только то, что русский народ подал признаки жизни и духа, которых в нем не ожидала введенная в обман Европа. Тогда она думала, что Россия находится в состоянии полного разложения, что в ее недрах кипит бессмысленная революция, что русский народ утратил всякий смысл и дух, что русское общество неспособно к самостоятельной политической жизни, что каждый так называемый образованный русский есть изменник своему отечеству и готов продать его за бесценок. Так думали о нас, так говорили; и мы без содрогания еще не можем вспомнить тех речей, которые говорились о России и в британском парламенте, и в этой пародии на парламент, в этих жалких законодательных камерах Франции. Тогда со стороны Европы казалось достаточным одного доброго окрика, чтобы заставить нас согласиться на все, хотя бы на самоубийство, — и тогда с нашей стороны война казалась неизбежным бедствием, и народ наш воспрянул с полною решимостью жертвовать всем для спасения отечества. Теперь взгляд Европы изменился. Она видит перед собою не мертвую массу, а живую силу, с которою должно считаться и которая не уступит ничего без жестокого, смертного боя. Европа не может сомневаться в искренности того высокого патриотического чувства, которое овладело у нас всеми классами общества и слило всех и все в одно живое, крепкое, могущественное целое. Когда начались у нас вызванные нестерпимыми притязаниями и оскорблениями заявления этого патриотического чувства, некоторые благоразумные люди высказывали сомнение в действительности наших патриотических адресов, покачивали головой и мудро находили, что эти адресы не ослабят действия нарезных штуцеров и армстронговских пушек; были и такие, которые боялись, чтобы патриотические заявления не накликали на нас войны, от которой будто бы можно было лучше уберечься, пригнувшись к земле и затаив дыхание. Некоторые голоса, к счастью, столько же ничтожные численно, сколько и по своему значению, готовы были упрекать всех, кто не оставался глух и нем при этом великом движении, кто отзывался на народное чувство или служил ему органом. Когда появились первые патриотические адресы изнутри России, соединившие в себе голоса всех сословий, находились, быть может, добрые люди, которым казалось лучше и безопаснее присутствовать при самоубийстве своего народа, чем при заявлениях энергической готовности его стать крепко за свое существование, за честь своего прошедшего, за свои права на будущее.

Теперь эти благоразумные люди могут успокоиться; патриотические заявления русского народа не повели к войне; напротив, они предотвратили ее; они показали ее невозможность, пока спорный вопрос между Россией и Европой оставался бы в том виде, в каком он был поставлен. Русский народ заявил свой патриотизм, — а что его заявления не пустые слова, тому доказательством служит вся его история, — и мы избавились от унижения и от страшной народной войны, которая была бы непременным следствием унижения. Теперь мудрости и патриотическому духу нашего правительства предоставляется окончить дело, вывести его из тех затруднений, которыми оно окружено, очистить его от тех недоразумений, которые обращают его в предлог для всевозможных нападений на Россию, и отнять у наших недругов всякий повод подозревать, будто бы русский Царь и русский народ могут быть разъединены там, где дело идет о благосостоянии, славе и величии дорогого отечества.

Имели ли действие русские патриотические заявления, и какое действие имели они, и какой смысл придает им Европа, — это мы узнаем теперь из самого верного источника; мы слышим это от графа Росселя в его речи, сказанной 8 мая.

Я убежден, — сказал лорд Россель, — что при теперешнем настроении русского правительства, а еще более русского народа, не может быть и речи об отделении какой-либо части этой великой империи. Есть славные воспоминания, есть символы гордости и силы, связанные с Россией, на которые можно посягнуть, но которые едва ли можно уничтожить без продолжительной кровопролитной войны. Что касается до меня, то я не расположен считать шуткою опасности и случайности такой борьбы; я думаю, что и вы, милорды, а также и другая палата парламента, представляющая эту страну, не расположены пускаться на эти случайности без самой крайней необходимости.

Ни об отложении Польши, ни о восстановлении конституции 1815 года, а тем менее об отторжении от России ее исконных областей нет теперь и речи. Англия заявляет теперь только то в пользу Польши, что заявлял в пользу Польши, равно как и всей России, сам Монарх наш: Англия теперь желает только того, чтоб страна эта пользовалась возможно полнейшим благоустройством, хорошим управлением, твердостью закона; желание очень справедливое, не только не оскорбительное для нашей чести, но вполне сочувственное каждому русскому, тем более сочувственное, что высказывается теперь не в официальном международном акте, а как заявление общественного мнения.

Благородный лорд, — сказано по поводу заседания 8 мая в газете "Daily News", служащей органом графу Росселю, — благородный лорд совершенно уместно сослался на возбужденное патриотическое чувство русского народа. Польское дело не есть спор между деспотическим правительством и народом, ищущим свободы. Провинция за провинцией шлют своему Царю доказательства решимости его подданных отстаивать целость и неприкосновенность его владений. Спор идет между народом и народом, а нет в мipe народа, в котором национальное чувство было бы так сильно и крепко, как в русском народе.

Высокий и зрелый патриотизм нашего общества далек от так называемого квасного патриотизма. В справедливом чувстве удовлетворенной народной чести оно не станет хвастаться тем, что застращало Европу, показав ей кулаки. Достоинство и значение патриотического чувства заключаются прежде всего не в проявлении грубой силы, а в проявлении нравственной силы, свидетельствующей, что народ чувствует и знает себя и верит в свое существование. Европа презрительно относилась к нам не столько потому, что считала нас материально слабыми, сколько потому, что мы как-нибудь подали ей повод считать нас нравственно упавшим, духовно умершим народом. Теперь же Европа оказывает нам уважение не потому, что мы напугали ее, а потому, что мы напомнили ей, что она имеет дело не с мертвым, а с живым народом и что надобно еще прежде потрудиться умертвить его, чтобы спокойно поделить его остатки. Какого уважения могло бы ожидать то общество, которое оставалось бы равнодушным в то самое время, когда метался жребий о его политическом существовании? Можно ли было бы ожидать чего-нибудь путного от народа, который проспал бы решение вопроса о своих судьбах и предоставил бы случайным обстоятельствам распорядиться за него? Куда был бы годен такой народ, и какое значение могли бы иметь те реформы, которые совершаются в его жизни и которые должны открыть новую эру его исторического существования? Апатия в настоящее время была бы нашим смертным приговором. Европа очень хорошо понимает это, и она воздала нам должное уважение, убедившись, что народ наш и жив, и не спит.