Вячеслав Рыбаков - МОРАЛЬ И ПРАВО - ДЕНЬ ЧУДЕСНЫЙ...

Вячеслав Рыбаков

МОРАЛЬ И ПРАВО — ДЕНЬ ЧУДЕСНЫЙ…

…Еще ты дремлешь, друг прелестный?

Пора!..

1

Мораль возникает на целую эпоху раньше права. В течение этой эпохи она — основной регулятор межчеловеческих и межгрупповых связей. Ее авторитет и стабильность ее освященных временем норм делают совокупность индивидуумов единым, более или менее слаженно функционирующим организмом; не будь этого авторитета, не будь этих веками кристаллизовавшихся норм, связи людей мгновенно обернулась бы постоянными, ничем не сдерживаемыми попытками взаимоподавления.

Мораль вызревает стихийно, в мучительной череде проб и ошибок, и пронизывает всю бесконечно сложную ткань общественных отношений насквозь.

Право же является продуктом сознательной конструкторской деятельности. Оно способно регулировать только те области человеческой жизни, до которых дотянулась мысль конструктора; только те, на которые конструктор по той или иной причине решил наложить лапу.

Личные, эмоционально насыщенные представления «о добре и зле, справедливости и несправедливости, чести и бесчестье» являются главным фундаментом морали, непременным условием ее существования; без них любой свод этических требований есть лишь пустой набор ничего не значащих фраз. Представления эти складываются на основе личного же опыта, то есть внутри непосредственно воспринимаемой ячейки мира. Но когда общество становится настолько большим и сложным, что возникает необходимость во взаимодействии многих таких ячеек, начинается стихийный поиск компромиссов между моделями поведения, базирующимися на различных пониманиях ценностей морали.

В процессе такого поиска происходит, с одной стороны, взаимообогащение моделей морального поведения. С другой — нащупывается граница, за которой некоторое поведение, вполне моральное с точки зрения того, кто его совершает, никоим образом не может рассматриваться моральным теми, по отношению к кому оно совершается. Подобные ситуации возникают, если поведение это явно чуждо, немыслимо, как бы даже противоестественно — словом, все делается совсем не так, как мы бы делали! Поэтому тот, кто пытается счесть его морально допустимым, рискует сразу оказаться чужаком по отношению ко всем своим. Руководствуясь, вполне возможно, самыми гуманными соображениями, он собственными руками буквально ставит себе на лоб клеймо: «Я не ваш! Я не за вас!» А если это происходит в ситуации явного противостояния? Это же все равно, что внаглую ляпнуть: «Я — против вас!» Наиболее наглядный пример такого рода (хотя, увы, уже и не первой свежести, ибо скоро статьи пишутся, да не скоро издаются) — это, скажем, когда Ковалев, кажется, сочувственно называет Басаева благородным разбойником Робин Гудом наших дней[1].

Значит, внутри любого общества существуют группы со своими представлениями о морально допустимом и морально недопустимом поведении, это неизбежно. Не бывает абсолютно однородных в этом смысле коллективов. Даже в минимальной по численности семье приходится искать компромиссы. Скажем, жена считает, что муж — лентяй, зарабатывать мог бы и побольше, а вместо этого только и знает, что перед телевизором сидеть; муж считает, что вкалывает до седьмого поту, а благодарности ни на грош, и даже отдохнуть вечером не дают… И при этом, скажем, разводиться они никак не хотят. Какой выход? Да только улыбнуться друг другу и произнести хором: «Ничего, как-нибудь выдюжим».

А в большом, этнически и социально неоднородном обществе? Все группы неизбежно начинают ставить перед собою какие-то свои цели и предпринимать какие-то свои действия. Пока между группами существует баланс, их действия лишь делают более прочным, устойчивым, динамичным и перспективным весь социальный организм (у него больше степеней свободы, больше «запас свободного хода»). Когда же государство начинает примеривать венец единственного хранителя общего единства, компромисс резко нарушается и группа, волею судеб оказавшаяся в данный момент у власти, начинает навязывать свои представления и ценности в качестве универсальных и единственно верных.

В периоды усиления государства, осуществления масштабных военных или политических акций подразумеваемые моралью права и обязанности начинают казаться антигосударственными, распыляющими усилия населения. Особенно ярко этот закон проявляется в момент первого конфликта государства с традицией. Стремление государства превратить себя в высшую ценность буквально бросают его в атаку на традиционные модели социальных связей, а она неизбежно подразумевает атаку на существующие моральные ценности.

Однако если она оказывается слишком успешной, то оборачивается деморализацией подданных и быстро приводит к результату, прямо противоположному тому, на который рассчитывали теоретики государственности — к ослаблению государственного аппарата, просто-напросто повисающего в пустоте. Ведь любой человек с твердыми моральными устоями в ответ на свежевыдуманные выдумки правителя первым делом ответит что-нибудь вроде «Петербургу быть пусту.» Что с таким человеком делать? Уволить, естественно. Причем, желательно, и из жизни уволить тоже. А вместо него назначить дельного прагматика. В смысле бизнеса прагматик этот может оказаться выше всяких похвал, но все равно, едва завидев государя, он будет говорить ему не нормальное человеческое «По здорову ли, батюшка?», а этакое суперпионерское «На все готов!» Причем, как и подобает дельному прагматику, в самую первую очередь он будет готов тащить в свой карман все, что плохо лежит — и у противников, и у союзников, и у коллег, да и у самого правителя, перед которым в моменты личных с ним контактов ползает на брюхе.

Так госаппарат быстренько соберет в себе и вокруг себя наиболее аморальную часть населения, то есть тех, для кого всякая там этика, непреходящие ценности какие-то — звук пустой, оттого они и способны перестроиться мгновенно, стоит только высшему начальству объявить черное белым и зло добром. И даже если высшее начальство действительно прозорливо и действительно объявляет благом благо, но при этом чрезмерно усердствует, вколачивая обновленную истину в головы подданных, оно все равно быстро концентрирует вокруг себя подонков и становится их заложником, а благо в результате выворачивается наизнанку.

Когда этот процесс достигает катастрофической интенсивности, государству — если оно вообще успевает спастись — приходится забывать показавшиеся столь полезными и удобными законы и вновь идти на поводу у культуры. Иначе не зашпаклевать зазор между теоретически предписанным и практически осуществляемым поведением, всегда являющийся питательным каналом коррупции.

Интересным и показательным примером такого компромисса может служить развитие в милом моему сердцу древнем Китае правовых норм, регулировавших поведение индивидуума в ситуации конфликта его обязанностей по отношению к ближним и по отношению к государству.

2

Тяга к унификации всегда была в громадной степени присуща китайской культуре.

Был в Китае создан такой труд — «Книга правителя области Шан», который оказал на дальнейшую историю страны влияние колоссальное. Авторство его традиционно приписывают государственному деятелю по имени Шан Ян. Едва ли не впервые в Китае Шан Ян предложил связную схему тотального государственного контроля (приверженцев этой системы стали называть «школой закона», а у нас иногда на европейский лад — легистами). Там говорилось прямо: «Умные и хитрые, мудрые и способные превратятся в добродетельных, начнут обуздывать свои желания и отдадут все силы общему делу». В этой фразе ни много ни мало сформулирована основная цель кардинального нововведения — создания единого для всех письменного законодательства. Дело было в середине IV века до нашей эры.

Отнюдь не безболезненное вдавливание в жизнь формулируемых государством законов изначально служило в Китае узкопрактической цели — созданию государственности нового, жесткого типа. Право было призвано не столько оформить и сделать общеобязательным то, что и так уже становилось общепринятым, сколько разрушить старые ценности и внедрить новые. Методика предлагалась простая и описывалась в простых формулировках; в ту пору не существовало ни общественного мнения, ни международного права, ни вожделенных инвалютных кредитов, ни «Эмнести интернешнл», и государственные деятели могли позволить себе называть вещи своими именами: раз все люди стремятся к выгоде и избегают ущерба, следует положить им награду за старательное и успешное соблюдение предписанного (что именно предписано — народу должно быть все равно), и наказание — за несоблюдение.