Михаил Катков - Должно стараться устранить всякий повод к розни между крестьянством и дворянством

Катков Михаил

Должно стараться устранить всякий повод к розни между крестьянством и дворянством

В эпоху преобразований, все охватывающих и все изменяющих, не худо иногда войти в себя и спросить, куда мы идем, что мы делаем, что мы оставляем позади, что мы берем с собою.

Мы оставляем позади государство единое, крепкое, несокрушимо-целое, могущественное, слагавшееся долго, слагавшееся трудно и носившее на себе знамение великой будущности того народа, который выстрадал его и положил на него столько жизни и сил. Каковы бы ни были преобразования, задуманные нами, к чему бы они ни клонились, что бы они нам ни обещали, они должны быть совершены не в каком-нибудь воздушном царстве, но в России, в этом нам всем известном Русском государстве, где жили наши предки, где живем мы сами, — в этом государстве, так дорого купленном, в этом государстве, так дорого стоящем, что все эти миллионы людей, его населяющие, как в былые времена, так и теперь, — еще более, чем когда-либо прежде, — готовы стать за него как один человек, отдать за него и достояние, и кровь свою. Когда весь народ дает такую страшную цену этому великому организму, называемому Русским государством, когда все и самая жизнь так легко, с таким усердием, с таким энтузиазмом отдается каждым для сохранения его в невредимости и целости, то не следует ли нам прежде всего согласить все наши мысли и планы с этою первою, коренною, бесспорною необходимостью сохранить для народа невредимым и целым то, что он купил так дорого и за что он всем готов пожертвовать и все готов вытерпеть? Мы все хотим лучшего (кто не хочет лучшего?), но мы должны помнить, что лучшее должно быть лучшим не для чего-либо иного, а именно для этой великой единицы, называемой, с одной стороны, русским народом, а с другой — Русским государством. Как бы ни были хороши наши планы, хороши они могут быть только в том случае, если будут удовлетворять требованиям этого политического организма и будут способствовать его крепости и здоровью.

Итак, мы оставляем позади крепкий и могущественный государственный состав, который прошел победоносно чрез все испытания. Это мы оставляем позади. Это тот суровый, строгий, но могущественный и колоссальный образ, который представляется нам сразу, как только мы оглянемся назад. Что ж? Должны ли мы и в самом деле оставить позади эту силу, в которой замкнулось все наше прошедшее? Или мы должны взять эту силу с собой в тот новый путь, который нам открылся, — бережно и свято сохранить все сильное в этой силе, отбросив все негодное, вредное или опасное для нее, все утратившее жизнь и преданное неудержимому разложению? Мы хотим изменить формы нашей жизни, изменить их, разумеется, к лучшему, а не к худшему; но, изменяя к лучшему формы нашей жизни, не должны ли мы сохранить то существование, для которого мы ищем новых лучших условий, — и, сохраняя его, не должны ли мы сберечь все условия его здоровья и крепости, — ибо кому же нужно хилое, бессильное существование, и к чему послужили бы все лучшие изобретаемые нами формы, если уничтожится сила для принятия и усвоения их? А если мы хотим сберечь его здоровье и крепость, то не должны ли мы обратить строжайшее внимание на производимые нами новые сочетания элементов? То ли мы делаем, что хотим? Нет ли какой неточности в тех понятиях, которыми мы руководствуемся? Не смешиваем ли мы случайного с существенным? Не откидываем ли мы то, в чем заключается наша действительная сила, выросшая веками и долженствующая служить залогом нашей будущности? Не удерживаем ли мы, напротив, того, что было и прежде элементом нашей слабости и что при дальнейшем развитии может привести нас к конечному расстройству?

В России прежней, оставшейся позади, мы видим крепкое единство двух самых коренных элементов народной и государственной жизни. Мы видим самое тесное, самое непосредственное единство между материком, на котором все стоит и все держится, крестьянством, и тем высшим классом народа, землевладельческим дворянством, в котором заключалась главная действующая сила нашей государственной жизни. Вся крепость Русского государства держалась на этом единстве двух коренных земских элементов. Двадцать с лишком миллионов людей находились в непосредственной зависимости у дворян-землевладельцев, под их непосредственным управлением, и составляли с ними одно политическое и хозяйственное целое. Это единство выражалось в крепостном праве; эта земская крепость Русского государства была закрепощением крестьянства. Мы отделались от крепостного права; оно осталось позади. Это условие нашего государственного быта сделало свое дело и отжило свое время; долее существовать оно не могло, и день 19 февраля 1861 года был великим днем обновления России. Миллионы получили свободу и начало гражданской полноправности. Русский народ в своих сельских массах стал наконец народом свободным. Начатое продолжается, и по прошествии недолгого времени изгладятся, Бог даст, все следы крепостной неволи в крестьянском быту и все дурные навыки крепостного права в быту помещичьем; полная гражданская свобода войдет во все части и подробности народного быта, поднимет и оживит все его силы.

Итак, крепостная неволя кончилась; крепостное право отменено. Но с тем вместе не отменена ли, пожалуй, и крепость нашего народного организма? Не сочтет ли и ее кто-нибудь негодным, отжившим свой век условием?

Крепость нашего народного организма мы не хотим оставить позади; мы хотим удержать ее. Но чем заменим мы то единство двух коренных земских элементов, на котором она основывается? Какие новые условия представляются нам на вид, для того чтобы наша государственная сила не только не была ослаблена, а, напротив, возросла согласно с новыми потребностями? Вместо потрясенного и разорванного единства не возникнет ли между сельскими классами двойство? А если тут, в нашем сельском быту, возникнет рознь, колебание и борьба, то куда же переместится центр тяжести нашего государства? Об этом стоит подумать.

Крестьянство, крепостное крестьянство, не было особой юридической единицей: оно заступалось помещиками и составляло с ними нераздельную единицу. Весь крестьянский быт, все интересы крестьян находились в руках помещиков. Теперь этого нет. Теперь крестьяне освобождены и стоят на своих ногах. В каких же отношениях свободное крестьянство должно находиться к землевладельческому дворянству, с которым все-таки оно живет двор-об-двор, с которым все-таки соединены все его интересы, с которым все-таки оно находится в самой тесной связи? В каких отношениях должны находиться эти два главные элемента нашего земства, которые не могут оторваться друг от друга, если б и захотели, которых благосостояние, и порознь, и вместе взятое, есть дело равно им общее? Желать ли, чтобы в эти отношения проникла откуда-нибудь рознь, чтоб они запутались, или желать, напротив, чтоб они установились возможно согласнее и чище? Старого земского единства быть не может: крестьянин отныне принадлежит не кому-либо другому, а самому себе. Итак, старое единство, в котором исчезала личность и собственность крестьянина, невозможно; оно отошло навсегда, оно исчезло безвозвратно. Но вместо старого единства должно ли непременно утвердиться раздвоение, должна ли установиться рознь как начаток нового будущего, как характеристическая черта новой ожидающей нас истории? Неужели нет другого исхода? Неужели нельзя ожидать, что вместо старого единства возникнет что-нибудь другое, а не раздвоение, не рознь? Неужели нельзя ожидать, что наш земский мip, с которым неразрывно связана крепость нашего государства, останется мipoм в полном значении этого слова? Нет, вместо одного единства может и должно возникнуть другое; вместо старого брошенного единства может и должно установиться новое, лучшее, во благо обеих сторон и во благо великого целого, в котором обе стороны имеют столь существенное, столь коренное значение.

Зловещие предсказания не сбылись. Злоумышленные попытки воспользоваться преобразованием крестьянского быта, чтобы поколебать Русское государство, не удались. Ошибки, неизбежные во всяком деле, и односторонности канцелярского доктринерства не подсобили, слава Богу, этим злоумышленным попыткам и не порадовали наших врагов. Все обошлось благополучно. Благодаря могучему здоровью русского народа, его великому здравому смыслу это великое преобразование обошлось легко, без потрясений и, несмотря на всевозможные дурные вмешательства, которые могли возмутить его ход, приняло самое лучшее направление. История отдаст справедливость тем правительственным лицам, которые за последнее время сумели мало-помалу, вопреки дурным противоборствующим влияниям, устранить из этого дела фальшивую примесь и оказать пособие внутренней врачующей силе жизни, подвергшейся перелому и испытанию. Известия, получаемые нами изнутри России, особенно из ее черноземных губерний, свидетельствуют о возрастающем сближении обоих элементов нашего сельского быта, крестьян и помещиков. В самом деле, в последнее время в отношениях крестьян к помещикам не только не оказывается никакой вражды, но и никакой существенной розни. За исключением отдельных столкновений, происходящих там и тут, мы видим вообще дух соглашения и сближения. Благотворители из чужого кармана, чиновники-прогрессисты, всякого рода добродетельные демагоги и разные Кайи Гракхи, которых расплодилось у нас такое множество, притихли (более всего пугнул эту сволочь высокий патриотический дух, которым мы обязаны польскому делу: какова ирония! — того ли хотели поляки?). Крестьяне гонят от себя этих благодетелей своих, и иному крестьянскому адвокату было бы не совсем безопасно показаться теперь в тех селах, где он еще так недавно из любви к человечеству и справедливости натравливал крестьян на помещика. Между обеими сторонами сами собой налаживаются дружелюбные отношения, обещающие установить единство между ними, — единство несокрушимое, потому что оно основано уже не на рабстве, но на взаимности интересов. Крестьяне по-прежнему начинают видеть своих истинных доброжелателей и представителей в дворянах-землевладельцах.