Эмануил Ласкер - Мой матч с Капабланкой

Ласкер Эмануил

Мой матч с Капабланкой

Эмануил Ласкер

Мой матч с Капабланкой

ПЕРЕВОД С НЕМЕЦКОГО

под редакцией

С. О. ВАЙНШТЕЙНА

Улица Гоголя N 9.

Драматический эпизод на острове Куба

Когда в 1922 г., после многолетних переговоров, неоднократно ставивших под сомнение самую возможность соревнования на первенство в мире, два гениальных шахматных мыслителя сели друг против друга, чтобы начать беспримерную в истории шахматного искусства борьбу, весь мир затаил дыхание, готовясь быть свидетелем невиданного еще напряжения шахматной мысли и воли, исключительного по своему глубокому проникновению в истину творчества.

Ласкер и Капабланка являлись противниками не только со стороны оспаривания друг у друга права именоваться первым мировым шахматистом Их борьба представляет из себя столкновение двух шахматных пониманий, двух совершенствований в области этих пониманий, и потому еще ближе принималось к сердцу последователями и почитателями как одного, так и другого течения.

Капабланка, дитя 20 столетия, подошел к разрешению стоявшей перед ним задачи, с суровой и трезвой точки зрения практической выгоды.

С безжалостной логикой американского практицизма, во всеоружии всех технических достижений, доставшихся на долю 20 века в шахматном искусстве, сильный и крепкий физически, с прекрасной памятью, вечной верой в себя, рожденной беспрерывной цепью, блестящих и неизменных побед, Капабланка являл из себя борца, перед победной звездой которого покорно склонили свои знамена не только непобедимые когда-то ветераны шахматного искусства, но и молодые таланты бурного шахматного прогресса, не сумевшие сочетать в нужной степени своих художественных исканий с практическими путями достижения победы.

За Ласкером стояло его 27-летнее шахматное первенство, достигнутое и удержанное им в продолжении столь продолжительного времени, благодаря исключительно глубокому проникновению в сущность шахматного творчества, благодаря глубочайшему философскому анализу шахматной борьбы во всех ее стадиях, благодаря верной, как ни у кого, оценке любого положения и умению проводить с неумолимой логикой и волей труднейшие по замыслу планы, величайшие по глубине замыслы.

Исключительный стратег и теоретик, превосходный шахматный, психолог, Ласкер действительно являлся носителем единственного из тех немногих дарований, которые вооруженному до зубов американскому практицизму могло противопоставить свое волевое "я".

Бессмертная борьба началась, и начало ее совсем не предвещало еще того глубоко-драматического исхода, перед фактом которого неожиданно очутился весь шахматный мир. Противники шли проторенными путями классической испанской партии и первые четыре схватки, исполненные осторожности и хладнокровия, нащупыванием друг друга - окончились безрезультатно. Затем победил Капабланка, победил неожиданно, ибо в самый последний момент Ласкер имел возможность избежать поражения. И не самый факт последнего, а характер его сразу придал дальнейшей борьбе драматический оттенок. Просмотров у подлинного Ласкера в этой борьбе быть не могло, и если Ласкер "просмотрел", это значит случилось "нечто", что оказалось сильнее могущественнейшей шахматной воли. Еще несколько безрезультатных сражений, красивейшее сопротивление мощного духа блестящей технике и знанию, и затем... катастрофа.

Та страшная катастрофа, которая разражается тем сильнее, чем сильнее было противодействие ей, чем дальше и в большем количестве накапливались обстоятельства, ее создававшие, ее вызвавшие Исход борьбы окутался в темные драматические тона. Полное ослабление физических сил - с одной стороны, и та же могучая, молодая сокрушающая сила с другой. Сопротивление сделалось бесполезным, оно угрожало не нужным, полным, ничем неоправдываемым унижением побежденного и борьба была прекращена, и подлинная человеческая драма развернулась перед всем шахматным миром. Немногие знали истинную причину поражения Ласкера, еще меньше догадывались об них. Чувство сожаления, почти снисходительного сострадания наполняло одних, торжество и скептические улыбки овладевали другими. Все последствия низвержения "величайшего", тысячу раз повторяемые историей, оказались налицо. Многие из тех, которые в течение долгого времени добивались этой борьбы, которые жестоко осуждали гениального шахматиста, за его Готовность добровольно уступить свою, освященную десятками лет корону, за выдвинутые им тенденциозные якобы условия состязания Многие из них готовы были сожалеть о состоявшейся борьбе, готовы были сделать из ее результатов выводы о старческом закате когда-то светлой мысли, когда то непобедимой воли. Историческая готовность человечества окружить ореолом недосягаемой славы победителя и бросить в бездну бесславного падения побежденного, вылилось во всей своей драматической простоте. Но прошло всего два года и настали времена Остравы Моравской и Нью-Йорка.

Надо ли говорить, что испытали в эти времена, сохранившие веру в мощь своего учителя, последователи Ласкера. Надо ли говорить о том недоумении, которое отразилось на лицах шахматных могильщиков, похоронивших впопыхах гениальное творчество по первому разряду. А тем, кто говорил о величайшей шахматной трагедии на острове Куба, хочется сказать: никакой трагедии не было. И не было даже драмы. Но был только драматический эпизод, о котором повествует в бесхитростном, правдивом рассказе долженствующем служить вечным преданием для многих и многих шахматистов, предназначенная во втором издании читателю настоящая книжка Эмануила Ласкера.

Н. Романовский.

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

Эта книжка очень невелика, но, тем не менее, я не хочу отказаться от общепринятого предисловия. Читатель найдет в ней факты, примечания и предложения. Быть может, она возбудит интерес к шахматам. От высказанных здесь предложений я жду, что ближайшие годы шахматной жизни докажут их необходимость.

Э. Ласкер. Берлин, февраль 1922 г.

История матча

Матч с Капабланкой имеет историю, охватывающую целых десять лет. В 1911 г., во время моего кратковременного посещения Соединенных Штатов Америки, молодой маэстро письменно запросил меня об условиях матча со мной на первенство мира. Через несколько дней я выработал эти условия и сообщил их Капабланке. Последний опротестовал один пункт условий, назвав его некрасивым ("unfair"), и аппелируя к шахматной прессе, прервал переговоры.

В этом споре многие шахматисты, особенно Англии и Аргентины, стали на сторону Капабланки и, по моему мнению, совершенно несправедливо. Спорное условие гласило, что, если конечный итог тридцати матчевых партий приведет к результату 1:0, 2:1 или 3:2, то матч считается оконченным в ничью. Отсюда некоторые, напр., Берн, сделали вывод, что я стараюсь добиться значительных выгод в свою пользу, ибо в случае ничейного исхода звание чемпиона мира остается за прежним его обладателем, т.е. за мною. Однако, те же критики не обратили внимания на то обстоятельство, что матч шел на крупную денежную сумму. Вышеуказанное условие было справедливо при распределении этой суммы и одинаково выгодно для обеих сторон. То же обстоятельство, что звание чемпиона мира оставалось за мною, хотя я и был бы побежден с результатом 1 :0, 2:1 или 3:2, по существуй не имело для меня никакой ценности, т. к. при таком исходе звание чемпиона для меня только тогда получило бы значение, если бы я решительно отвоевал его вновь в матче-реванше. Звание само по себе, ведь, никаких существенных выгод не дает, пока оно не признано всем шахматным, миром, ибо чемпион мира, не имеющий за собой шахматного мира, на мой взгляд, смешон. Вопрос этот мог быть легко разрешен при продолжении переговоров. Однако, спор тотчас же принял столь оскорбительный оборот, что продолжение переговоров стало для меня невозможным.

В шахматной прессе 1912-1914 г г довольно часто высказывается утверждение, что я ни разу не решился подвергнуть свое звание серьезному испытанию и только потому удерживал его. У Капабланки в шахматной прессе было очень много друзей, поддерживавших его точку зрения, которые, однако, не желали даже ознакомиться с опубликованными уже документами.

Я был готов играть матч с любым претендентом, лишь бы только шахматный мир пожелал видеть этот матч, и готов был подтвердить это желание не только словами, но и жертвами со своей стороны. Я отнюдь, конечно, не желал быть объектом эксплоатации. Мне угрожала участь шахматистов, которые либо умирали с голоду, как Кизерицкий, Цукерторт, Мэкензи, либо, подобно Пильсбери и Стейницу, попадали на общественное призрение и, опустившиеся, в душевном расстройстве, кончали свою жизнь в больнице. Я готов был отдать мое искусство и мысль шахматному миру, и тем оживить его, содействуя развитию игры, но я требовал, чтобы он взял на себя ответственность за это и нес ее до конца.