Сергей Саканский - Mi Lucha

Сергей Саканский

Mi Lucha

Теперь уже ни просьбы, ни угрозы не могли ничего изменить. Я хотел стать художником, и никакая сила в мире не заставила бы меня стать чиновником.

Другу моей молодости, Саше Иванову-Сухаревскому с любовью

Тридцатого апреля 1945 года Адольф Гитлер навсегда исчез из видимого слоя реальности. Его прежняя, в Германии и во всем мире хорошо известная жизнь была закончена. Новая ипостась, в которую перешел этот человек, столь же отличалась от предыдущей, как только небесное блаженство может отличаться от жалкого земного бытия.

Здесь будет рассказано о таинственных путях этого перехода, основанных на мистической сущности и магии фашизма, его пагубном утопическом очаровании, захватившем миллионы человеческих душ, миллионы несчастных мозгов на обширной территории одного из полушарий планеты. Долгий и парадоксальный путь Гитлера в мае 1945 года, в те самые дни, когда многие считали его погибшим, теперь представляется удивительной, почти детективной историей.

Пусть сам латиноамериканский период Гитлера все еще малоизучен, о его жизни в Мексике ходят легенды, над его наследием ломают копья специалисты, но сам путь его из одного полушария в другое, этот глубоко засекреченный, тайный вояж можно проследить буквально по дням.

30 апреля 1945 года

В последний день своей берлинской жизни Гитлер проснулся как обычно – в 5.30 утра. Он буквально выпал из сна, обнаружив себя на коврике у кровати, что было его давней и тайной, неподдающейся никакому лечению болезнью.

Ему снились кривые улочки и черепичные крыши Линца, города, где прошло его детство, именно крыши, по которым он бродил, высматривая неожиданные городские пейзажи и смутно мечтая стать архитектором или – в худшем случае – художником.

Гитлер подошел к окну, закурил сигару. Эта контрабандная кубинская сигара была, скорее, ритуалом, чем удовольствием. Она включала полупроснувшегося человека, своей едкой сытностью напоминая о том, что в мире идет война. Trava guarda cigarra! – любил говорить лидер мексиканских фашистов, единственный человек на планете, которого Гитлер по-настоящему ненавидел.

Город в предрассветных сумерках выглядел причудливым, серым и злым. Казалось, что он лежит в руинах, а сизый утренний туман стелется, словно дым пожарища.

Гитлер писал обычно сразу после утренней сигары, пока сновидения еще не рассеялись. С истинно немецкой пунктуальностью он каждое утро выкуривал половину сигары у окна, осторожно стряхивая пепел в корешки своей любимой Micelia Cirus, затем гасил сигару о край горшочка, опускал в карман пижамы и поднимался в мастерскую.

В тот день ему предстояло закончить Апокалипсис, картину, которая была анонсирована Дрезденской национальной галереей три месяца назад. Критики, друзья и враги, уже заострили перья. Фотографии знаменитого художника у холста, полученные paparazzi через окошко, засветились в нескольких газетах. Пачка пригласительных билетов на открытие выставки, перевязанная голубой лентой, лежала на крышке бюро.

Холст размером семь на три, низко установленный на трех массивных опорах, закрытый белыми занавесями, напоминал какую-то запретную стену, и маленький человек в полосатой пижаме, остановившийся перед ней в нерешительности, смахивал на сумасшедшего, задумавшего побег. Именно такая фотография и была предъявлена мировой общественности, с подзаголовком – Гитлер собирается бежать!

Другая фотография являла Гитлера, но уже перед открытым холстом. Картина, состоявшая из множества кубов и ромбов, пересекающихся линий, также была похожа на некую стену, но только расписанную жизнерадостным граффити. Подзаголовок гласил: Гитлер портит берлинскую стену скабрезными рисунками!

Впрочем, в газетах, симпатизирующих художнику, надписи были другими, соответственно:

Адольф Гитлер: художник готов шагнуть через стену…

Как бы то ни было, но образ стены присутствовал во всех публикациях, и не потому только, что картина была узкая и длинная. Общее отношение к художнику, которое культивировалось в критике примерно с июня прошлого года, было таково: все знали, что в жизни и творчестве пожилого гения наступил кризис, который мог означать либо окончательное падение в безвестность, либо новый небывалый взлет.

Гитлер подошел к небольшому пульту в восточной части мастерской и дернул за рычаг. Тихо, вкрадчиво заурчал механизм, и занавеси с шорохом разъехались, обнажив картину. Солнце еще не взошло, но для того, что собирался сделать художник, не надо было дневного света.

Гитлер нажал на красную кнопку, и картина медленно поднялась – так, что нижний ее край оказался на уровне глаз. Гитлер выдавил на палитру тонкий червячок газовой сажи, капнул скипидара, взял колонковую кисть третьего номера и вывел в нижнем правом углу:

Мысль изменить название картины возникла внезапно. Падающие башни, горящие лестницы, изломанные небоскребы – типичный американский город, в котором можно было узнать Хьюстон и Даллас, лежащие теперь в руинах, Лос-Анджелес, Чикаго и Вашингтон, где проходила линия фронта, – все это символизировало Апокалипсис Иоанна, но также и несло отпечаток личности того, кто сам стал символом тяжелого, тупого, всепожирающего кошмара.

Его жизнь. Его борьба.

Рука со свечой, выброшенная из-за портьеры, которая обращается в Бруклинский мост, пока еще живой… Свалка ковбойских шляп, гонимая мусорным ветром… Мертвые лица и лопнувшие тескикулы истерзанных негров… Черные тараканы на клавиатуре рояля…

Все это и было именно Mi Lucha, или – в переводе на немецкий – Моя Борьба – заглавие книги мексиканского диктатора и одновременно – весь его извращенный мир, его препарированное сознание, выплеснутое на холст несколькими килограммами кобальта и краплака, охры и киновари, церулеума и белил.

Три месяца изнурительного труда. Гирлянды нейронов, навсегда уснувших в мозгу. Падение в безвестность или новый небывалый взлет… Гитлер бросил кисть в глиняный тигель с растворителем и зарыдал в голос.

Моя жизнь. Моя борьба.

Он ощутил себя огромным, как тюльпанное дерево или статуя Свободы. Во всем мире не было художника, равного ему. Он стоял, словно желтый тополь среди столетних дубов, ветром продутый, солнцем просвеченный насквозь, и где-то в глубине листвы скрывался его бедный, больной, выбеленный временем череп.

И солнце взошло над городскими крышами в этот миг, и ветер подул в мастерской…

Или не ветер – просто сквозняк из неожиданно распахнувшейся двери.

Гитлер оглянулся. Скрипнула и хлопнула дверь. Какой-то человек быстро вошел в мастерскую и двинулся к нему. Другая фигура метнулась вдоль стены, блокируя черный ход.

– Это не папараци! – успел подумать Гитлер, когда сильные руки схватили его, тщедушного и маленького, и в лицо ударила струя холодной, обжигающей жидкости из пульверизатора, и он обрел себя стоящим посередине странной и смутной, видимой и невидимой, черной и белой черемуховой рощи в цвету.

Берлин – Париж

Это был какой-то маленький, тесный гроб с нетвердыми стенками: они прогибались, когда Гитлер пытался пошевелиться. Он был в три погибели согнут – колени упирались в одну стенку, затылок и шея – в противоположную, спина и крестец, темечко, стиснутые предплечья – все части его тела уткнулись в упругие, как будто кожаные стены. Тело спеленато, словно мумия, рот забит кляпом.

Было странным, что он еще может дышать. Более того: лицо обдувала тонкая и вялая струя свежего воздуха. Он не сразу понял, откуда она берется. Совсем близко раздавалось электрическое жужжание: где-то на уровне живота работал моторчик, он-то и нагнетал воздух в эту портативную темницу.

Кроме того, в черном мире Гитлера существовали еще какие-то звуки… Совсем близко раздавалось сухое шарканье, голоса, а где-то вдали – гудки и подозрительно знакомое чуханье. Вдруг послышался частый стук каблучков, приблизился, прошел мимо и удалился…

Вся эта звуковая схема была хорошо ему знакома. Гитлер узнал ее: это был вокзал. И тут, будто в подтверждение, раздался внятный и чистый девичий голос:

– Поезд Берлин-Париж отправится в восемь тридцать с первого пути. Повторяю…

Тут же все внешнее пространство пришло в движение. Гитлер понял, что летит, поднимается, качается вперед-назад…