Кровь над короной (СИ) - Романов Герман Иванович

Герман Иванович Романов

Кровь над короной

*

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

«СВЕТ МОЙ ЗЕРКАЛЬЦЕ»

Глава 1

Кобона

Иоанн Антонович

утро 9 июля 1764 года

А-а, — от надрывной боли в руке Иван Антонович пришел в сознание. Вскинулся — и тут же испытал невероятное счастье, еще бы — он ожидал, что у него от удара кинжала распорот живот, и вывалились кишки. Но нет, там все в порядке, но снова многострадальной руке досталось. Но это уже неприятные мелочи, не больше.

Повезло!

На ладони торчало три обрубка пальцев, отрезанные осколком бомбы, еще только начавшие заживать. Обрубку безымянного пальца и досталось — именно в него несостоявшийся убийца угодил стилетом, в незажившую рану. От адской боли он моментально потерял сознание, но лишь только на одну минуту, вряд ли больше. Почти сразу же очнулся от хриплой ругани и криков — гвардеец, попытавшийся его зарезать, уже был свален на пол охранниками, которые натурально месили его кулаками. Лавров только хрипло стонал, нещадно избиваемый.

— Остановитесь, он мне еще живым нужен! С этой паскудой обсудить надобно подробности данного инцидента!

От громкого рыканья Иоанна Антоновича избиение несостоявшегося убийцы остановилось мгновенно, но тут натурально заверещал «старичок» Горезин, глава Дворцовой полиции:

— Я ведь сам его догола раздел и обыскал, откуда стилет?! А… Это капрал лейб-кампании Аббакум Миронов, он за спину гвардейцу зашел, когда вел его сюда, и, видимо, в руку сунул. Это он, боле никто не заходил! Но как они сговориться успели…

— Это заговор! Найти капрала живым! Догнать!

Рявкнув приказ, Иван Антонович прижал холстину к вторично раненому обрубку пальца, останавливая кровь. Еще раз повезло, что ладонь клинок не взрезал, успел чисто на инстинкте отшатнуться — в прошлой жизни так при обыске однажды было. Он тогда уцелел, не попался на финку. Огляделся — народу в кабинете прибывало, во дворе слышались вопли и крики — сумасшедший дом, право слово. С этим балаганом нужно было срочно заканчивать, иначе пьеса грозила выплеснуться на улицу.

Никритин принялся раздавать приказы:

— Панику немедленно прекратить, что за крики недорезанных кастратов! Всем во дворце заткнутся и помолчать! Горезин, остаться здесь, я с тобой так поговорю, что на всю жизнь запомнишь! Всем вон! Убийцу в камеру! Оберегать тщательно мерзавца, чтобы счеты с жизнью не свел. Морозов — ты мне головой за него отвечаешь! Отправьте сюда лейб-медика с перевязочным материалом! Всем успокоиться немедленно, он мне ножом в обрубок пальца только попал — сущий пустяк!

Через минуту кабинет оказался пустой, а не успела закончиться вторая, как в бывшем дворце грозной царице Анны Иоанновны наступила полнейшая тишина.

— Интересно девки пляшут, по четыре штуки вряд, — пробормотал Иван Антонович, посмотрел на коленях стоявшего перед ним Горезина. Затем перевел взгляд на открывшуюся дверь — зашел лейб-медик, и тут же принялся хлопотать над обрубком пальца. Через несколько минут перевязка закончилась, и врач радостно вздохнул:

— Рана неопасная, государь, вы вовремя рукою прикрылись, и клинок ниже пошел. И могло быть опасно, — тут врач уткнулся взглядом вниз расстегнутого камзола. Иван Антонович наклонился, посмотрел и обомлел — на узких штанах, там, где в нормальных брюках должна быть ширинка, зияла прореха. Пойди острая сталь чуть ниже, не попади в кисть, которой он прикрыл живот, то попала бы в мочевой пузырь или низ живота — а при нынешней медицине это практически стопроцентная смерть, тем более он успел хорошо позавтракать и напиться.

«Но и тут мало приятного — куда же он тварь попал бы?»

Быстро сунув пальцы в прореху, Никритин замер — стилет мог поразить, так сказать только «внешние органы», он, наверное, выжил после покушения. Однако, нож оставил бы ему на выбор две печальные и жутковатые перспективы — либо стать кастратом, или евнухом.

«Это что же такое получается?! В историю я могу войти как Иоанн Беспалый?! Но если бы ножик в письку попал? Это же какое прозвище бы мне дали… Фу, совсем некрасивое, здесь «орган» именуют «уд»! Удилище и удочка с той же оперы! Не эстетичная кликуха выходит, как в том анекдоте про индейца, которому имя дали!»

Иван Антонович вытер холодный пот, вспомнив первую ночь, по-настоящему жаркую, что случилась сегодня. И мгновенно озверел, чего в этом времени с ним не случалось, все же советский в прошлом человек. А тут прямо серпом по извечному месту?!

«Лишить молодого 24-х летнего императора возможности жить полнокровной жизнью, любить и быть любимым, ощутить себя отцом и дать державе наследника престола?!

Всех найду и прикажу евнухами с кастратами сделать! Чтоб такие поганцы больше не размножались!

Все, ребята, раз такие игры со мною пошли, я не по вашим правилам играть начну, а Петра Великого вспомню — Преображенский приказ нужен и князь-кесарь Федор Юрьевич Ромодановский, чтоб всю аристократию оторопь пробрала до самых кишок.

Чтоб смотрели и тихо гадили в штаны!

Нельзя мне гуманизм проявлять — не поймут, сочтут за слабость и убьют любым способом. Казни нужны — вот под это дело мы гвардейцев немного и «спишем». Но вот этому гаду, что стилетом в меня потыкать решил, нужно особенно лютую казнь придумать. Ладно, время много, измыслю что-нибудь для всех заговорщиков жутко устрашающее!»

— В общем, так, Порфирий Степанович, встань с колен, — Иван Антонович уселся в кресло, и показал рукою на стул. Титулярный советник не поторопился исполнить приказ, пришлось рявкнуть:

— Садись, не маячь, Чапай думать будет!

Горезин, сильно побледнел за эти минуты, уселся на краешек стула, глядя на императора глазами побитой собаки. Иван Антонович на минуту задумался, потом начал тихо говорить:

— Смотри, какое дело у нас вырисовывается интересное! Этот преображенец Алешка Лавров явно имеет ко мне какие-то личные счеты — видел я его бешеные глаза. Видимо, мое воцарение или его планы в прах обратило, или в ходе короткой междоусобицы кто-то из его родных погиб, брат там или отец, — Никритин как бы подвел черту. Время будет достаточно, чтобы выпотрошить этого гвардейца — посмотрел уже на дыбу, как с кнутом молчаливый увалень Прохор управляется.

— Вполне вероятно, а тогда личностный фактор неприязни сыграл главную роль. Про умысел не говорю, налицо — камикадзе гребанный, на смерть пошел, не мог не понимать, что за такое дело его на бешбармак порежут. Но пошел, гаденыш. Однако ножичек он не прятал, ему его дали — а тут совсем иной коленкор выходит!

Выходит, этот Алешка знаком с Аббакумом! И не только знаком — имел возможность приказать, именно приказать дать нож — и его получил! А это говорит только об одном — что связывало в прошлом подпоручика лейб-гвардии Преображенского полка и капрала занюханного армейского? Слишком разные у них весовые категории! Помолчи…

Иван Антонович остановил Порфирия Семеновича, который попытался что-то сказать, и, встав со стула, прошелся по кабинету, баюкая руку. Дело о неудачном покушении его заинтересовало — в прошлой жизни никогда не приходилось расследовать преступление такого характера, причем направленное против тебя лично.

— Говорил тебе, что служит в Тайной экспедиции? Вполне возможно, для того и подельников своих сдал, чтоб к тебе в доверие влезть, через то ко мне допуск получить. Хитро затеяно, хитро. Провели, выходит господина коллежского секретаря, за нос, Порфирий Степанович, провели. Хм…

Иван Антонович задумался, и тут в голову пришел Шлиссельбург. Гвардия осаждает, они бегут сюда, и тут происходит встреча убийцы и сообщника. В подобные случайные совпадения верить категорически нельзя. Не бывает их таких!

— Он при мне служил — карьера капралу обеспечена была, в полковники вышел, награды и деньги. Но предал… По собственной воле люди на такое не пойдут никогда! Значит неволей…

Но что такое мог знать гвардеец, чтобы заставить моего лейб-кампанца нарушить присягу?!

Что-то очень страшное, шантаж?