Вершина Мира - Андрей Алексеевич Панченко

Вершина Мира

Глава 1

Бывший Каракол, а ныне городок Пржевальск встретил нас неожиданной тишиной. Несколько улиц, отграниченных деревянными заборами, тянулись от речки вверх к холмам. Дома — в основном деревянные, крытые тесом, кое-где белёные глиной мазанки. В центре — каменное здание присутственных мест, рядом деревянная церковь с зеленой крышей и колокольней и татарская мечеть с минаретами. Всё это выглядело скорее, как большая слобода, чем как город.

С озера, которое виднелось в десяти километрах от города доносился крик чаек. Воздух был свежий, пропитанный запахом хвои и ледяных потоков, бегущих с гор к озеру, а от реки пахло рыбой и дымом костров, от стоящих на её берегу киргизских юрт. Снег на вершинах Тескей-Ала-Тоо даже в конце августа сиял серебром, а непосредственно над Иссык-Кулем поднимался туман, и казалось, что сам городок стоит на краю мира.

К городку мы подъехали ранним утром, так как по настоянию проводников на крайнем привале провели всего три часа, и в путь вышли сильно затемно.

— Добрались вашбродие! — Семиречинский казак и один из моих проводников по имени Павел Луцкий остановил коня и перекрестился на колокольню — Слава тебе господи!

— Спокойная была дорога, быстро дошли — Согласился казах по имени Бауржан Смогулов, разведчик из состава «Пикеров» Туркестанского пограничного отряда.

Переживали они не зря, на караванном пути между Пишпеком, который в будущем будет называться Бишкек и Пржевальском, частенько шалили разбойники, а наш отряд состоял пусть и из хорошо вооруженных, но всё же всего трех человек.

Оба моих спутника были людьми колоритными. Луцкий, высокий и сухощавый, с вечно прищуренными глазами и густыми усами, казался вылитым казачьим портретом с лубочной картинки. Его конь слушался малейшего движения руки, а сам Павел обладал тем особым чутьём степняка, что заменяло карту и компас. Он знал броды, колодцы, ночёвки и умел на глаз определить, где в степи могла притаиться засада.

Бауржан же, напротив, был невысок, коренаст, с жёсткой чёрной бородой и глазами, в которых светилась насмешка и скрытая настороженность. Он говорил негромко, но каждое его слово звучало уверенно, будто он заранее просчитал исход любого разговора.

Оба они служили мне проводниками, но каждый по-своему. Луцкий отвечал за дорогу и безопасность на пути: если впереди попадалась сомнительная тропа, он первым шёл проверять её. Бауржан же был глазами и ушами в кишлаках и аулах — он первым узнавал, где можно достать свежих лошадей, кто готов продать сыр или кумыс, а кто затаил злобу на приезжих.

Сидя на своих конях перед въездом в городок, они смотрелись как два разных мира, волей случая сведённых в один отряд: казак с Дона, заброшенный судьбой в Семиречье, и степной казах, служивший под царским штандартом. Но именно эта разношёрстность и давала мне уверенность — дорога выпала сложной, но в проводниках я не сомневался.

От Пишпека, до Пржевальска мы шли семь дней на лошадях, ведя на поводу вьючных мулов. И я был сейчас чертовски рад, что часть моего путешествия позади. Не самая простая часть, я вам скажу, хотя впереди нас ждали дороги куда как сложнее и опаснее.

В 1898 году дорога из Санкт-Петербурга до Иссык-Куля была настоящим путешествием на грани авантюры. Ещё не существовало ни Турксиба, ни других железных дорог в Семиречье. Поездка состояла из нескольких этапов, сочетавших железную дорогу, морское и конное передвижение.

Из Петербург я выехал на поезде, через Москву в Нижний Новгород, и этот отрезок пути занял всего трое суток с пересадками. Затем из Нижнего Новгорода через Самару я добрался до Оренбурга за четыре дня, а потом была долгая поездка почтовыми тройками до Каспия, и через море до Красноводска. Уже от Красноводска я снова ехал по железной дороге до Ташкента. Дорога ещё строилась, но путь до Самарканда уже существовал, однако промежуточной целью моего путешествия был Ташкент. То глотая пыль, то страдая от морской качки, изнывая от изматывающей жары, я провел в дороге три недели! Но тогда по крайней мере я ехал почти в комфортных условиях, хотя сам об этом и не подозревал, а не отбивал задницу о скрипучее седло.

В Ташкенте то мне и выделили в качестве проводников Луцкого и Смогулова, и уже до Верного (будущий Алматы) я ехал на лошадях две недели в компании казака и разведчика-казаха, присоединившись к очередному воинскому обозу.

На лошади я ехал впервые в жизни, и эта наука далась мне с большим трудом. В первые дни я едва держался в седле, хватался то за гриву лошади, то за луку седла и никак не мог найти удобное положение. Лошадь, как будто чувствуя неуверенность своего седока, всё время пыталась проявить норов, отказываясь слушать мои команды. Я проклинал всё на свете и завидовал своим напарникам, сидевшим на конях так же естественно, как в кресле у самовара. Луцкий подтрунивал надо мной без зла, но с удовольствием:

— Вашбродие, вы б хоть подушку себе подложили! А то вон как ерзаете, конь ваш скоро сам от смеха встанет, — говорил он, косо усмехаясь под густыми усами.

Бауржан не смеялся, он только хмурил брови и наставлял:

— Не дергай лошадь начальник, держи её ровно. Расслабься! Ты не на телеге сидишь. Лошадь всё чувствует. Если ты нервный — она тоже.

— Спасибо Баке, учту — Благодарно кивнул я Смогулову и косо посмотрел на казака — а ты Паша, если будешь дальше зубоскалить, без зубов останешься! Опадут как озимые, будешь потом только кашу жрать, да супчик хлебать! Взял моду над начальством смеяться! Запомни, пока я начальник, ты дурак, а не наоборот!

— Звиняйте вашбродие, не подумавши ляпнул — смутился Луцкий, впрочем, моего внушения ему хватило не на долго, Паша был человек нрава веселого и долго молча ехать не мог.

Я стискивал зубы и пытался держаться прямо, вспоминая все услышанные от казаха наставления. Со временем боль в мышцах стала привычной, кожа на внутренней стороне бёдер превратилась в сплошную мозоль, и только тогда я начал понемногу врастать в седло.

Дальше дорога пошла легче, хотя ночёвки под открытым небом и постоянные тревоги не давали расслабиться. Раз или два мы видели вдалеке огни костров — Луцкий утверждал, что то были либо бродячие киргизы, либо шайка, поджидавшая караван. Впрочем, одни от других тут иногда и не отличались