Сергей Воронцов - Властелин Гемсиана

   Городу, позволившему мне снова обрести душу.

   ВСВ

   Воронцов Сергей.

ВЛАСТЕЛИН ГЕМСИАНА.

Фантастический роман.

Книга первая.

   На все вопросы рассмеюсь я тихо,

   На все вопросы не будет ответа,

   Ведь имя моё - иероглиф,

   Мои одежды залатаны ветром.

Пролог.

   Он шел по городу, он когда-то очень и очень давно так сильно влюбился в этот город, настолько сильно, что однажды захотел прожить в нём всю жизнь.

   - Зеленоградск, в своё время звавшийся Кранц, что по-немецки значит венок - радужный и непорочный девичий венок, или скорее королевская янтарная диадема венчающая песчаные русые косы синеокой Балтики.

   Город, живописно вытянувшийся вдоль морского побережья, от Сокольников почти до самой Куршской Косы.

   Город, пленяющий с первого взгляда неким строгим и скромным величием любого попавшего сюда, очаровывающий своими уютными улочками сохранившими неспешную прелесть старой Европы. Завораживающий брусчатыми мостовыми, еще видными местами из под асфальта, истертыми вероятно подковами лошадей тевтонских рыцарей, горделиво шествовавших некогда по ним.

   Город, приковывающий взор своей такой несовременной архитектурой, еще немецкой постройки домами с их кое-где ветхими, но сохранившими первозданное обаяние черепичными крышами.

   Город, обласканный свежим ароматом морской соли, что пронизывает весь городок, когда пролетевший многие мили морской бриз и впитавший в себя его запах приходил с северо-запада.

   Ещё в детстве, совсем мальчишкой, он убегал с уроков, чтобы посидеть в тишине на своей любимой скамеечке там, в районе Старого Города, на набережной у Розы Ветров, небольшой площади в форме полумесяца у самого побережья. Часами он мог наблюдать за нежным перекатом бирюзовых Балтийских волн, за нарядными туристами, неспешно прогуливающимися по набережной и по пляжу, где в поисках кусочков янтаря они, смеясь, убегали по мелкому белому песку от прибоя. Туристами, фотографировавшими всё вокруг и восторженно глазевшими по сторонам. За вереницей человеческих лиц, на которых отражалось восхищение красотой и величием морских просторов этого красивейшего из морей. Он будто смотрел художественный фильм со множеством персонажей, играющих в бесконечном сериале.

   Находя покой в уединении толпы, радовался своим неспешным, словно здешние воды, и как ему казалось - весьма глубоким мыслям.

   Многие из тех, кто когда-либо знал его, даже считали, что мальчик болен аутизмом, настолько молчаливым и нелюдимым он был. Но никто из них даже представить себе не мог, насколько глубок и красочен мир его невероятных фантазий, прекрасен, хотя конечно и немыслимо далек от реальности. Реальности иногда столь серой и неприглядной для него, что он постоянно пытался убежать от неё и скрыться там - за пеленой своих видений, мечтаний и снов наяву.

   Здесь, на берегу, где не так часто бывают местные жители, он почти никогда не встречал знакомых и был только рад этому, словно прячась в безразличной к нему толпе, за чередой незнакомых лиц.

   Может быть, в те времена это происходило оттого, что и в школе и во дворе, все дразнили и старались поиздеваться над юным мечтателем. Он был слишком большим, слишком полным и неуклюжим для них, слишком странным и нелюдимым. И это повсюду становилось предметом для не слишком-то приличных и даже злых шуток, как у его ровесников, так и у ребят постарше.

   Частенько, его подкарауливали после уроков, на пути домой и даже избивали. Избивали не за что-то конкретное, а просто потому, что он был не похож на остальных, слишком большой и слишком уродливый по их мнению. Он не боялся побоев или боли, гораздо хуже были издевательства и те обидные слова, какие ему приходилось слышать в свой адрес. Он предпочел бы еще несколько раз быть побитым, нежели выслушивать такого рода оскорбления. Слова били намного больнее, чем кулаки и наносили раны куда более глубокие, нежели ссадины от тумаков.

   Ему кричали, что он жалкий трус и слабак, и не может постоять за себя, вступив с ними в драку. Плохо бы пришлось его обидчикам, если бы он и вправду решился сделать подобное. При всей своей полноте, мальчик был крепче и сильнее их всех.

   И сам прекрасно понимал последнее, но никак не мог заставить себя ударить в ответ, дать сдачи, ответить злобой и яростью на унижения и оскорбления. Ударить, кого бы то ни было по лицу, сделать больно - нет, это невозможно, никогда.

   Человек, каждый человек, даже любой из его вездесущих мучителей, казался ему созданием чудесным и удивительным. Механизмом, сколь прекрасным, столь и хрупким, а сама жизнь человеческая была чудом из чудес во всех ее проявлениях, даже самых неприглядных, и мысль о том, что можно своими руками повредить и тем более разрушить подобный механизм, ударом остановить чудо его движения, была слишком ужасной, и даже кощунственной для него. Уж лучше еще раз позволить избить себя и потом, давясь от обид, плакать в подушку, нежели причинить кому бы то ни было боль.

   Поэтому он не любил ходить в школу, он не любил играть во дворе с ребятами. Ему всегда казалось, еще с самого раннего детства, что он родился не в своё время, родился намного раньше, чем было нужно. И теперь словно ждал, что когда-нибудь то, его время, однажды догонит и, поравнявшись с ним, всё изменит, превратит все его мечты в реальность. Сделает его таким, каким он всегда был в своих чистых детских грезах. И тогда придет другая жизнь, новая, яркая, полная событий и приключений, полная самой жизни.

   И однажды вечером такой момент вдруг настал, придя так необычно, неожиданно и странно, что он не сразу-то и понял - это именно то, чего он так долго ждал, чего желал так страстно. Хотя происходящее и было вовсе не таким, как это ему виделось в детских мечтах и сновидениях, совсем-совсем не таким...

   А потом вдруг всё кончилось, так же внезапно и необъяснимо, как и началось. Кончилось, и вот он опять, как в детстве, бродит по городу, будто прячась от людей, прячась от самого себя. Даже не пытаясь усмирить свои мысли, не стараясь разобраться в прошлом или настоящем, не признаваясь даже самому себе, что живет лишь воспоминаниями и трепетной надеждой, ставшей теперь, по прошествии этих месяцев, скорее навязчивой идеей, что всё опять вернется, и он заново обретёт то, что так неожиданно потерял. Потерял, может быть уже навсегда.

   Внешне он очень изменился за эти годы прошедшие после школы. Трудно теперь было узнать в высоком широкоплечем мужчине, с твердой уверенной походкой и почти военной выправкой, того нескладного, неуклюжего толстого мальчика, которому постоянно казалось, что он всем на свете мешает, и которого любой мог безнаказанно обозвать или даже ударить. Сейчас вряд ли подобное пришло бы кому-либо в голову, достаточно было хотя бы раз заглянуть в эти серо-голубые глаза и желание заговорить с их обладателем надолго испарялось.

   Даже хозяйка квартиры тётя Таня, квартиры, что находится в старом немецком доме на несколько семей в Октябрьском переулке у Военкомата, где он сейчас снимал комнату. Женщина надо сказать, любящая поскандалить и покричать на своих жильцов по поводу и без оного, и то, в его присутствии, всегда говорила вполголоса и старалась не особенно-то заглядывать в глаза своему молчаливому квартиранту.

   Вообще он стал притчей во языцех среди жителей и пенсионеров этого сохранившего еще почти довоенный вид двора, их главной темой для разговора, объектом неусыпного наблюдения и ежедневного анализа странности производимых им действий, по их мнению - чрезвычайной. Уклад здешней, такой размеренной и неспешной, можно даже в шутку сказать - Европейско-Прибалтийской жизни был бесповоротно нарушен с его появлением.

   Скорее всего, так оно и было на самом деле.

   Вставая рано утром, их новый сосед шёл бродить по городу, по набережной, по улицам и по пляжу возвращаясь обычно далеко за полночь. Неторопливым, размеренным шагом, словно немецкий барон, обходящий свои владения и каждый раз, почти не отклоняясь от ежедневного маршрута, который впрочем, охватывал практически весь город и его окрестности.

   От переулка Октябрьского выходил на Курортный проспект, мимо Сбербанка и старого Дома Быта, носившему теперь звучное имя - Янтарь, прямо за которым поворачивал налево и по маленькому переулку выходил на улицу Московскую. Он специально выбирал такие старомодные переулочки, чтобы иметь возможность выбивать своими каблуками мерную дробь по старинной брусчатой мостовой. Поворачивая на Московскую, он специально пару-тройку раз обходил вокруг очень живописного, добротного двухэтажного здания старой постройки с почти готической башенкой на входе. Здание очень удачно расположилось насупротив старинной Водонапорной Башни - символа города Зеленоградска, дополняя собой, а скорее даже подчеркивая красоту Старого Города.