Максим Тихомиров - Некуда бежать

Максим Тихомиров

Некуда бежать

В ночи выли сирены, и лучи прожекторов метались над портом.

Узкая полоса неба, зажатая между глухими стенами складов, то и дело выцветала до ослепительной белизны, а по стенам начинали метаться изломанные угольно-черные тени. Потом луч уходил, и переулок проваливался в кромешный мрак. Тогда Гордин отклеивался от холодного камня, в который вжимался лопатками, и бежал дальше, пока следующий электрический рассвет на заставлял его снова прятаться в новорожденную тень.

Бежать было неудобно. Плохо было бежать. Пробитый в двух местах паровой протез, стоило гидравлической жидкости вытечь из поврежденных цилиндров, превратился из чуда инженерной мысли в обычную подпорку — нет, в обузу. Теперь искусственная нога лишь вхолостую шипела и посвистывала паром из клапанов; обвисшая стопа так и норовила зацепиться носком за булыжники мостовой. Вот тебе и новая технология — стоило случиться этакой оказии, и на тебе: пуд мертвого железа, от которого толку меньше, чем от простой деревяшки. Словно ядро к ноге приковали, ей-богу.

О том, во что превращается после двойного попадания из картечницы нормальная человеческая нога, Гордин старался не вспоминать. За четыре года в окопах он навидался всякого, и даже полтора десятилетия спустя воспоминания были по-прежнему отчетливы. Краски сохраняли свою яркость, звуки — выразительность, а запахи были столь же пронзительны, как будто Всемирная закончилась только вчера.

И пусть даже это была яркость крови в грязной полосе ничейной земли между бесконечным параллельным изломом двух линий окопов, пусть это была выразительность крика солдатика, умирающего на столе в операционной, или монотонный мяв смертельно раненого упряжного кота, которого никак не могли решиться пристрелить, а пронзительной была окопная вонь и сладкий запах гниющих заживо в лазарете тел — Гордин хранил память об этом ужасе в сердце и радовался, что воспоминания не выцветают.

Воспоминания помогали ему жить — и сохранить в себе умение ценить жизнь, свою и чужую. Помогали жить и оставаться человеком.

Он оставался человеком среди притворяющихся людьми зверей — и намерен был оставаться человеком впредь. Именно поэтому — и для этого — Гордин сейчас и бежал по обледенелому камню мостовой, поминутно оскальзываясь, отчаянно хромая на искусственной ноге и жадно хватая ртом промороженный воздух. Всевидящее око небес искало его, ощупывая стылый лабиринт порта безжалостным взглядом прожекторов с патрульных цеппелинов, а где-то позади, пока еще далеко, но все ближе с каждой минутой, глухо бухали по брусчатке тяжелые сапоги загонщиков.

За очередным поворотом переулок открывался на обширное пустое пространство летного поля, исполосованное лучами ослепительного света. Крылья здания воздушного вокзала полукольцом охватывали площадь; в окнах диспетчерской башни тепло светились огни. Вот и причальная мачта — так близко, и так далеко еще бежать до нее!

Впрочем… Бежать, похоже, уже не придется. Поздно бежать.

У мачты застыл дирижабль; позиционные огни погашены против всяких правил. Кабина лифта внутри решетчатой фермы замерла у самой земли. У подножия мачты — оцепление из солдат в серых шинелях, винтовки наперевес. Команда дирижабля и пассажиры выстроены у стены вокзала, лицом к ней. Руки заложены за головы, ноги расставлены широко, спины напряжены в ожидании не то окрика, не то пули, не то штыкового укола.

Худо. Но есть запасной вариант…

Гордин замер у последнего поворота, прижимаясь к стене и кося отчаянно выкаченным глазом на летное поле. Проклятый переполох! И ведь хотел уйти вчера, по тихому, пока еще не заварилась вся эта каша — но потратил день на приведение в порядок дел, чертов педант, и тем самым привлек внимание надзирателя из Народной канцелярии.

Сегодня за ним следили весь день, а к вечеру подали к институтскому крыльцу воронок. Пришлось уходить крышами, налегке, успев сделать один-единственный звонок на номер телефона-автомата в далеком столичном городе и сказать одно лишь слово в гудящую статикой пустоту…

Они не успели.

Республика реагировала быстро, несмотря на свою молодость. Впрочем, быстрее всего каждое новое государство учится именно этому — безошибочно выявлять внутренних врагов и расправляться с ними.

Упавший с неба луч залил мир ослепительной белизной, и Гордин зажмурился в ожидании возвращения ночи. Однако изнанка век светилась багровой краснотой — луч не уходил. Он приоткрыл глаза — едва-едва, чтобы не ослепнуть, и увидел.

С ослепительно сияющего неба свесились три каната, концы легли наземь, свернувшись змеями. По канатам скользнули тени. Оказавшись на земле, пришедшая с небес троица заслоном встала шагах в десяти от Гордина, отрезая его от летного поля. Невидимый в ослепительном сиянии прожекторов, в небе над переулком тяжко ухал воздушными винтами зависший на одном месте цеппелин.

— Гордин, стойте! — голос был властен. Ему хотелось подчиниться, подчиниться безоговорочно — и только теперь Гордин понял, насколько же он устал.

— Не подходите! — крикнул он в ответ, чувствуя, как неубедительно звучит его собственный голос. Широкоплечие фигуры двинулись ему навстречу, демонстрируя свое отношение к его словам. Из глубины переулка раздался топот солдатских сапог. Сапог было много.

— Не подходите! — снова крикнул Гордин. Он присел у стены пакгауза, чувствуя себя вошью на фарфоровом блюде. Руки предательски дрожали, пальцы никак не могли справиться с замком саквояжа. Гордин выхватил из кармана пальто револьвер и наставил его на сошедшую с небес троицу. Ствол ощутимо плясал в его руке, и те не сбавили шага, приближаясь уверенно и неторопливо.

Замок наконец подался, и Гордин, не сдержав вздоха облегчения, запустил свободную руку внутрь. Его трясло. Дьявол, сколько же еще замков! Один за другим они начали поддаваться с тихими щелчками. На ощупь он откинул крышку прибора и почувствовал под кончиками пальцев острия пирамидок, обращенные к центру сферической камеры. Одна, две, три… Дюжина. Порядок. Верный Турс не подвел, а проверить раньше не случилось времени.

— Не делайте глупостей, Александр Ильич, — тот же голос, но уже на шаг ближе. Его обладатель, держась чуть впереди своих подчиненных, протянул руку ладонью вверх. — Отдайте револьвер. Не отягчайте свою судьбу.

В ответ Гордин выстрелил.

Выстрелил, не целясь, и пуля рикошетом от стены ушла в ослепленную прожекторами ночь. Троица даже не вздрогнула, но приостановилась.

— Ай-ай, Александр Ильич, — укоризненно качнул головой главный. — Вы же ученый, а ведете себя, как бандит с большой дороги, право. Саботаж, побег, теперь вот еще и стрельба… И как после всего этого вы хотите, чтобы Родина с вами поступила?

Неважно. Неважно. Все это теперь неважно. Он нужен, иначе бы убили без разговоров. Он важен. На это и весь расчет, и надежда, что стрелять станут с оглядкой — как и стреляли уже по ногам, да в здоровую и не попали вовсе, а ведь запросто могли бы и в спину пальнуть, вместо того, чтобы решетить ни в чем не повинный моноциклет — но приказа, выходит, такого не было… И нет до сих пор, иначе к чему все эти разговоры?

Гордин выстрелил еще раз — для острастки. Правая рука наконец отыскала в кармане латунный цилиндрик винтовочного патрона. Самодельная зажигалка сразу вспыхнула, стоило лишь крутануть колесико большим пальцем. Свет живого огня сразу потерялся в ослепительном сиянии искусственного дня. Гордин сунул руку в саквояж и, не глядя, повел зажигалкой по кругу, чувствуя, как пирамидки отзываются на касание пламени волнами жара.

— Что там у вас, Гордин? — ему почудилось беспокойство в голосе главного. — Бомба? Фу, Александр Ильич! Право, вы же интеллигентный человек! К чему подобная грубость?

Гордин захлопнул крышку прибора, отсекая волну мгновенно разгоревшегося жара. Руку все равно обжег, подумал он, волосы точно сгорели… Микрометрический винт, так… Готово.

Он поднялся на ноги и отбросил револьвер. Тот звонко ударился о брусчатку и отлетел под ноги канцеляристам.

— Ну вот, другое дело, — беспокойство сменилось было облегчением, но голос почти сразу снова обрел ту же уверенность, что и прежде, и теперь его интонации были деловыми. — А теперь положите на землю саквояж и повернитесь лицом к ближайшей стене.

Топот сапог приблизился, словно рывком, и с десяток солдат в серых шинелях с матерчатыми звездами на серых же шлемах вывернули из-за угла, надежно закупорив переулок и с другого конца. Винтовки с примкнутыми штыками нацелились на Гордина. Солдаты явно мешали друг другу в тесноте каменной щели. Дыхание облачками пара вырывалось из распахнутых ртов.

— Ну же!

Нетерпение, о как. И раздражительность проскользнула. Ну конечно, бессонная ночь, мороз, болтание на тросе под брюхом дирижабля мало кого не выведут из душевного равновесия… Кадры безопасников молодой республики тоже должны быть молоды, из нерастленных да неиспорченных буржуазной роскошью. Возраст как раз такой, что терпение может и подвести.