Терри Пратчетт - Движущиеся картинки

Терри Пратчетт

Движущиеся картинки

Хочу поблагодарить всех-всех замечательных людей, сыгравших роль в создании этой книги.

Спасибо вам. Спасибо. Спасибо…

* * *

Да, это космос. Последний предел, как его еще называют.

(Хотя, если разобраться, последних пределов не бывает, ведь если есть последний предел, значит, должен быть и предпоследний, а кроме того, за пределом тоже должно что-то быть, но там ничего нет, в общем… ладно, мы окончательно запутались…)

А на заднике звездного марева жирной, растекшейся кляксой пристроилась туманность. Лишь исполинская алая звезда, подобная безумному глазу какого-нибудь бога, портит ее черноту.

Но вдруг это сияющее око словно закрывается, и мы видим, что роль века здесь исполняет огромный плавник. То Великий А'Туин, звездная черепаха, плывет сквозь космическое пространство.

На спине его — четыре гигантских слона. А на слоновьих плечах, окантованный Краепадом, нежась под лучиками крохотного, закладывающего орбиту за орбитой солнышка, величаво оборачиваясь вокруг оледенелых скал своего Пупземелья, расположился Плоский мир — мир сам по себе и отражение всех прочих миров.

Почти нереальный по своей сути…

Реальность, кстати, основана отнюдь не на цифровом принципе. Ее нельзя включить, ее нельзя выключить. Это, скорее, аналоговая величина. Другими словами, реальность — это такое же качество, как и, к примеру, вес. Люди обычно обладают разным весом. То же происходит и с реальностью. Одни люди более реальны, другие — менее. Ученые подсчитали, что в среднем на планете живет не более пяти сотен реальных людей, которые хаотично двигаются и время от времени неожиданно сталкиваются друг с другом.

Плоский мир нереален ровно настолько, насколько это возможно, чтобы все же существовать в этой вселенной.

И он достаточно реален, чтобы угодить в очень и очень реальные неприятности.

Примерно в тридцати милях от Анк-Морпорка, там, где Круглое море встречается с Краевым океаном, расположился небольшой клочок земли — нещадно бичуемый прибоем, обдуваемый всеми ветрами, облепленный водорослями и занесенный песком.

Однообразие песчаных дюн нарушал лишь странный холм — хоть и невеликий размерами, он был виден на много миль окрест. Этот холм торчал подобно перевернутой шлюпке или выкинутому на берег, крайне невезучему киту, заросшему позднее вездесущими колючками. Осадки старались здесь не выпадать, а ветер, беспредельничающий в дюнах, облетал холм стороной, окружая его вершину сплошной стеной тишины. Тишина была настолько глубокой, что аж в ушах звенело.

На протяжении сотен лет здесь ничего не менялось. Лишь песчаные дюны бродили туда-обратно.

Так было до сего дня…

А еще на плешивой загогулине взморья была возведена утлая хибарка из плавника — впрочем, применив к этой хибарке термин «возведена», можно незаслуженно бросить тень на многие поколения зодчих, искусных строителей утлых хибарок. Куча плавника, выброшенного на берег морем, и то больше напоминает человеческое жилье.

И вот в этой самой хибарке только что умер человек.

— Ой! — сказал он.

Потом открыл глаза и окинул взглядом внутреннее убранство хижины. Он уже успел забыть, как выглядит его комнатушка, — последние десять лет все окружающие его предметы смотрелись очень мутно и неубедительно.

Резким движением он спустил на пол если не сами ноги, то, по крайней мере, воспоминания об оных, поднялся с ложа из морского вереска и вышел за дверь. Стояло прозрачно-жемчужное утро. Не без изумления человек обнаружил на себе призрачный контур своей парадной мантии. Местами она была замызгана, местами протерта до дыр, однако в материи все еще узнавался изначальный темно-красный плюш с золотой тесьмой. «Надо же, человек умер, а мантия осталась… Либо же наша одежда отходит в мир иной вместе с нами, — решил он, — либо ты, повинуясь привычке, умственно одеваешься…»

Повинуясь все той же привычке, он подошел к груде плавника, громоздящейся возле хижины. Попытался было поднять пару поленьев, но тщетно — дрова просачивались сквозь руки…

Проклятье!

Именно в этот момент он заметил неподвижную фигуру, стоящую у кромки воды и созерцающую морские дали. Фигура опиралась на косу. Ветер полоскал черные складки одеяний.

Приволакивая одну ногу и припадая на другую, человек двинулся к фигуре. Затем, вспомнив вдруг о своей смерти, он выпрямился и зашагал твердой, уверенной поступью. Так не шагал он уже несколько десятилетий — поразительно, как легко уходят и возвращаются к нам подобные навыки.

Однако не успел он преодолеть и половины расстояния, как фигура вдруг изрекла:

— ДЕККАН РИБОБ…

— Он самый.

— ПОСЛЕДНИЙ ПРИВРАТНИК…

— Вроде того.

Смерть призадумался.

— ТЫ ЛИБО ПРИВРАТНИК, ЛИБО НЕТ.

Декан почесал нос. «Хоть это осталось, — удовлетворенно подумал он. — Впрочем, неудивительно, еще бы и к себе было не притронуться. Иначе бы я сразу на кусочки распался».

— Если по правилам, так Привратника должна посвящать в сан верховная жрица, — сказал он. — А верховную жрицу, почитай, уже больше тыщи лет как не видели. Я-то просто перенял все от старика Тенто — он здесь до меня жил. Вот он, значит, как-то раз и говорит мне: «Деккан, я, похоже, помираю, так теперь все на тебя ляжет. А то если никого, кто помнит, не останется, все ведь сызнова начнется. А ты сам понимаешь, что это значит». Да, так все и случилось, а я и не против. Но только вряд ли это назовешь настоящим посвящением.

Он поднял взгляд на песчаный холм.

— Только и оставались, кто помнил Голывуд, — он да я, — промолвил Деккан. — А потом я один… Ну а теперь…

Рука его взлетела ко рту.

— Ой-йой… — пролепетал он.

— ВОТ ИМЕННО, — отозвался Смерть.

Будет ошибочно утверждать, что в этот миг на лице Деккана Рибоба отразилось смятение, поскольку настоящее его лицо находилось в десятке ярдов и несло на себе застывшую усмешку — словно до покойного дошел наконец смысл шутки. Но дух Деккана явно обеспокоился.

— Видишь какое дело, — поспешно заговорил он, — здесь же никого не бывает, разве что рыбаки из ближнего залива, так они рыбу оставят, и только их и видели, боятся потому что, суеверные они, а ученика я так и не нашел, ведь нельзя было отлучаться, огонь надо поддерживать, а потом песнопения…

— ДА.

— …Страшная это ответственность, когда все самому приходится делать…

— ДА.

— …Но тебя я, конечно, не упрекаю, нет, нет, не подумай…

— КОНЕЧНО.

— …То есть я надеялся, что корабль потонет и кого-нибудь на берег выбросит, или какой охотник за сокровищами сюда заявится, вот я и объяснил бы ему все, как старый Тенто объяснил все мне, обучил бы песнопениям — в общем, разобрался бы как-нибудь, но вдруг раз, и умер, а теперь…

— ДА?

— Теперь, наверное, уже ничего не изменишь…

— НЕ ИЗМЕНИШЬ.

— Я так и думал, — уныло протянул Деккан. Некоторое время он глядел на разбивающиеся о берег волны.

— Много тысяч лет назад тут был большой город, — наконец сказал он. — На месте моря, значит. До сих пор, стоит разгуляться буре, слышно, как под водой в старом храме звонят колокола.

— ЗНАЮ.

— В ветреные ночи я тут, бывало, сидел, слушал… Все представлял, как там мертвецы в колокола звонят.

— НУ, НАМ ПОРА.

— Старый Тенто говаривал, что-то есть там, под холмом, такое — большую силу над людьми имеет, разные странности заставляет делать, — сказал Деккан, нехотя следуя за удаляющейся фигурой. — За собой я никаких странностей не замечал.

— А ЭТИ ТВОИ ПЕСНОПЕНИЯ?

Смерть прищелкнул пальцами. Конь, бросив щипать скудную траву на песчаной дюне, рысцой подбежал к хозяину. Деккан с удивлением посмотрел на следы от копыт, остающиеся на песке. Он-то ожидал увидеть искры или хотя бы оплавленные камни.

— Э-э… — нерешительно протянул он. — Слушай, э-э-э… может, объяснишь, а что теперь со мной будет?

Смерть объяснил.

— Так я и думал, — мрачно отозвался Деккан. Огонь, горевший всю ночь на макушке невысокого холма, взметнул облако пепла и померк.

Остались лишь несколько раскаленных углей. Вскоре погаснут и они.

Погасли.

За целый день ничего не произошло. Затем в мелкой выемке на краю угрюмого холма сдвинулась с места пара песчинок. Образовалась крохотная дырочка.

На поверхность вылезло нечто. Нечто невидимое. Нечто восторженное, самопоглощенное и замечательное. Неосязаемое, как мысль. Собственно, это и была мысль. Своевольная мысль.

Она была стара, но возраст ее не мерился календарем, известным человечеству. Сейчас у нее были лишь память и настоятельная потребность. Она помнила иные времена, иные миры. И ей нужны были люди.