Дуглас Хилл - Заварушка на Фраксилии

Дуглас Хилл

Заварушка на Фраксилии

Часть первая

Погоня на суперсвете

Когда с Фраксилии поступил заказ, я ничего о нем не знал. Дело в том, что незадолго до этого я велел Поси, которая заправляла почти всем на моем корабле, записывать все поступающие заказы, а меня не беспокоить. Так она и делала — записывала сообщения, анализировала и сортировала их до времени, покуда я не почувствую себя в силах общаться с внешним миром. С некоторых пор мне приходилось прибегать к подобным мерам, поскольку обилие мелких заказов с отсталых и малозначительных планет мешало мне размышлять.

Мысли мои тогда занимала — вернее сказать, лишила меня сна и покоя — как раз такая отсталая, убогая планетка под названием Ицефал-2, конечный пункт нашего маршрута. Направляясь к сектору, в котором находилась солнечная система Ицефала, мы приблизились к Сетевому Перекрестию в районе туманности Лагуна и сбросили скорость до полусуперсветовой, одновременно взяв курс ко второму уровню Галактической Сети. Подавляющее большинство судов, оснащенных, как правило, хуже нашего, проходило район Перекрестия на низшем «суперсвете» и вдобавок дрожа как осиновый лист из-за вселяющих ужас историй о незадачливых звездолетчиках, влетевших впопыхах не в ту воронку и на столетия затерявшихся в замкнутых петлях Перекрестия. Но у нас была Поси, пилот и штурман выше всяких похвал, а посему, покинув кресло в рубке управления и перепоручив корабль заботам интеллектоида, я отправился в свои личные апартаменты, где вновь предался невеселым раздумьям. Стремясь снять стресс, я отдал должное «Прохладе» — чудодейственному бальзаму — и некоторое время размышлял о сумме, которую увезу с Ицефала-2.

Если, конечно, мне суждено улететь оттуда.

Планету эту населяли миллионы небольших, голубокожих, многоруких и многоногих, отчаянно вспыльчивых параноиков, обожающих разнообразно и изобретательно мстить за нанесенные им оскорбления, подлинные и мнимые. С более чувствительными негумами (представителями негуманоидных рас) мне сталкиваться не доводилось, и по этой причине я едва не отказался от их предложения, а значит, и от комиссионных. Однако за несложную перевозку — доставку скульптуры, которой, по замыслу ицефалийцев, предстояло стать гвоздем программы всепланетного празднества, — назначили чрезвычайно соблазнительное вознаграждение, и, по простоте душевной вообразив, будто получу деньги, палец о палец не ударив, я согласился.

Вместо этого, думал я с горечью, сидя у себя в каюте и рассеянно поглощая вторую порцию «Прохлады», мне пришлось предстать перед лицом реальной перспективы потерять единственное, чем я дорожу, — репутацию межпланетного курьера. А может, и нечто более ценное — жизнь.

Начиналось все как нельзя лучше. Я авансом получил половину денег за доставку и собственно предмет перевозки — треклятую скульптуру. Ее творец, известнейший ваятель (древний, замшелый, вонючий, полуслепой старец), проживал на личном, специально благоустроенном для него астероиде в непосредственной близости от Дома — системы, где и по сию пору еще вращается старушка Земля. Пока скульптуру грузили в трюм, старикашка крутился рядом, шипел, брызгал слюной и без умолку бубнил, до чего ценно его детище, да как оно хрупко, да как легко его попортить — и так далее, до тех пор, пока я не перестал его слушать.

После этого я постарался поскорее забыть о скульптуре, водворившейся в трюме. Не могу назвать себя тонким ценителем искусства, но то, что этот шедевр мне не по душе, я понял точно и сразу. Меня от него мутило. Скульптура была размером с обычную комнату, цвет имела небесно-голубой (что, вероятно, и привлекло к ней внимание ицефалийцев) и в целом представляла собой переплетение маленьких фигурок как людей, так и всевозможных негумов, которых объединяло только одно: все они страдали под пытками, на редкость разнообразными и отвратительными. Возможно, идея произведения заключалась в том, чтобы донести до зрителя представление о том, что ждет его после смерти. Изготовлена скульптура была из миллионов тонких волокон, похожих на шероховатые волоски, на все лады завитые, заплетенные в косички, связанные между собой узелками и не распадающиеся благодаря изобретенной дряхлым скульптором секретной технологии, которую, по моему предположению, можно было назвать «поляризационным отверждением».

Вот только добиться полного отверждения этой конструкции никакой поляризацией так и не удалось.

Первой обратила на это внимание моя компаньонка Мела Йордер, миниатюрная, стройненькая, темноволосая, с лучистыми голубыми глазами и телом гибким, как у ондилийского ангела-танцовщика, но с душой и умом полицейского, кем она довольно долго была. Мела сохранила все навыки и ухватки, приобретенные за годы полицейской службы, в том числе превосходную наблюдательность, иными словами, умение подмечать разные разности, в основном, мои мелкие ошибки и промахи.

Вскоре после того, как мы оставили старикашкин астероид, Мела решила еще раз взглянуть на скульптуру и отправилась в трюм, бормоча по дороге себе под нос словечки типа «шедевр» и «потрясающе» — в общем, издавая все те звуки одобрения, какие положено издавать в подобных случаях. Не прошло и минуты, как она с криком примчалась обратно.

— Карб! Быстрей! Оно рассыпается!

Незамедлительно спустившись в трюм, я заглянул в иллюминатор, и внезапно у меня засосало под ложечкой. Пол в трюме был усыпан исходным материалом астероидного творца — голубыми веревочками, а часть фигур, составляющих композицию, определенно выглядела иначе. Все так же отвратительно, но иначе. Они уменьшились и как-то искривились.

Мела опять завопила:

— Карб, идиот ты недоделанный! — (Мела обычно зовет меня по фамилии. Ей так больше нравится, и я не возражаю.) — Кретин! Ты оставил там воздух!

Постепенно я припомнил, что в болтовне старикашки скульптора, к которой мне, похоже, все-таки стоило прислушаться, действительно проскальзывало упоминание о том, что хранить его творение следует почти в полном вакууме, можно с небольшими добавками неона и гелия, но кислород категорически исключается, иначе скульптура погибнет. Старому придурку следовало быть не таким надоедливым и следить за гигиеной! Кроме того, мы с Мелой отвечали за груз вдвоем, о чем я не преминул коротко ей напомнить.

— На тебя хоть в чем-нибудь можно положиться, дырявая ты башка?! — заорала Мела, которая уже успела приказать Поси изменить состав атмосферы в трюме. — Что мы теперь скажем ицефалийцам?

— Ничего, — ответил я. — Я ее восстановлю.

— Ты? — в голосе моей спутницы прозвучали недоверие и насмешка, но я отнес их за счет охватившего ее волнения. Несколько веских аргументов — и, махнув на меня рукой, разъяренная Мела молча удалилась в свою каюту.

И я, обуреваемый неведомым доселе вдохновением, восстановил скульптуру.

Я облачился в скафандр и вошел в трюм, где, осмотрев скульптуру, нашел, что основная ее часть вновь обрела прежние формы, однако валяющиеся на полу волокна и фрагменты бесполезны, поскольку непонятно, какому мученику что принадлежит. Впрочем, это было уже неважно. Я вышел из трюма и вооружился тюбиком универсального клея и парой собственных носков приятного оттенка «голубой электрик». Это были мои любимые носки — но искусство требует жертв! Вернувшись в трюм, я распустил носки на нитки и, безвозвратно загубив в процессе творчества пару перчаток, залатал прорехи в тех частях скульптуры, которые более прочих бросались в глаза.

Занятие это, скучное и утомительное, отняло у меня массу времени, зато результаты ремонта превзошли все ожидания. Всякие следы аварии исчезли. Но когда я лестью выманил Мелу из каюты и отвел в трюм, чтобы она оценила творение рук моих, ее губы — обычно розовый розанчик — сжались в тонкую язвительную полоску.

— Ужасно! — был ее приговор. — Ицефалийцы выпустят тебе кишки и повесят тебя на них, Карб.

Высказавшись, Мела прошествовала обратно в каюту. Вскоре вернулся к себе и я, дабы утешиться «Прохладой». Перед этим, все время, пока я следил за точнейшими маневрами, которые предпринимала в виду Перекрестия Поси, мне не давало покоя последнее, особенно красочное замечание Мелы. После пары бокалов бальзама мои сомнения сменились уверенностью, что она, пожалуй, недооценила возможную реакцию населения Ицефала.

Вопреки всем ожиданиям, на Ицефале нас приняли более чем радушно.

Отблагодарили нас по-царски, и никому не показалось странным то обстоятельство, что мы дрожали и обливались потом. По крайней мере я. Мела — та в минуты сильного волнения белеет, и глаза у нее делаются темные-претемные. Возможно, маленькие голубые негумы сочли, что люди всегда так выглядят. Может, на Ицефале люди и впрямь всегда выглядят именно так…