Сергей Лукьяненко - Обыденный Дозор. Лучшая фантастика 2015 (сборник) Страница 79

Я кивнул:

– Вы весьма догадливы, фройляйн.

– Садитесь рядом с шофером, – неприветливо бросил мужчина.

– Благодарю вас.

Автомобиль взрыкнул и с урчанием пополз вверх по шоссе. Далеко под нами пламенел подожженный алым закатным солнцем серп Гаванского залива. Столица острова готовилась к пятничной ночи: под медные взрывы джаза и стоны танго, под завывание клаксоновой капеллы заполнивших улицы «кадиллаков», в шелесте легких, ничего не скрывающих платьев на набережных и блеске птичьих перьев кабаре «Тропикана». Сияющий электроулей, порочный экзотический манок для буржуа со всех пределов Атлантики. Я надвинул шляпу на глаза и осторожно рассматривал спутников в зеркало заднего вида. Девушка наградила мужчину благодарной улыбкой – тот снисходительно кивнул в ответ. Пепельная блондинка, лет двадцати пяти, в кремовом вечернем платье из шелка, с тонкой линией губ и странными, словно всегда удивленными глазами цвета морской волны. Тропический загар лишь едва коснулся ее северной кожи. На открытой груди искрилась золотая нить в бриллиантовой обсыпке. Какая-нибудь опасная сволочь, уверен.

– Артур Линдберг, не так ли? – спросила блондинка. – Я ведь знаю вас.

– Помилуйте, но как?.. – разыграл я удивление. Не сомневался – меня взяли на карандаш еще до моего приезда в Гавану.

– Генрих мне о вас рассказывал не далее как сегодня утром. А теперь делает вид, что вас не узнает, – она рассмеялась, – такова его работа. Все, кто служит Великой Германии на этом острове, нам интересны. Мое имя Урсула, Урсула Майринк.

Я перегнулся через сиденье, чтобы приложиться губами к ее руке, затянутой в шелковую перчатку до локтя. От перчатки исходил едва ощутимый аромат роз.

– Артур Линдберг, к вашим услугам.

– Генрих фон Бигенау, – представился мужчина. Мы крепко пожали руки и встретились взглядами. В его серых глазах я прочел: даже не смотри на нее, понял?

Я хорошо знал Бигенау заочно – и, конечно же, он тоже знал меня. Вернее, мое прикрытие. Прекрасно сложенный, хотя и невысокого роста, темноволосый, с короткими усиками над влажной щелью рта. Высокий лоб выдавал интеллектуала, презрительные складки в углах губ – циника. В грубоватых и одновременно изысканных чертах его лица было что-то от довоенных уголовных хроник. Сжав руку Урсулы, он напряженно смотрел на меня, и воздух в салоне казался наэлектризованным от его взгляда, будто перед штормом.

– Веселей, Линдберг, – рассмеялся он вдруг. – Вы не на польском фронте и не в Испании. Я не выпалю в вас горчичным газом из задницы.

Урсула залилась краской, я из вежливости ухмыльнулся. То, что выходило из его рта, мало отличалось от того, что выходит из задницы.

Альмендарес приветствовал нас влажной океанской духотой, звуками гитар и труб, шелестом пальм. Вилла германского посла Хиккерсбергера сияла огнями. Я представился послу и его супруге, вытерпел дежурный разговор о делах в Берлине и затем выскользнул на веранду. Здесь у мраморного парапета мужчины в белых смокингах раскуривали сигары. В подсвеченном фонтане среди живых цветов ошалело сновали золотисто-алые рыбины.

– Слышишь музыку? Ты слышишь эту музыку?

Я обернулся, но за моей спиной лишь рододендрон покачивал в сумраке широкими листьями.

Да, где-то на верхних этажах виллы струнный квартет наигрывал Моцарта, но я знал, речь о другой музыке – о нет, о другой. Лиловый, источенный космическим гнусом, вплывал в черное небо исполинский фонарь луны, и сердце мое наполнялось смутным беспокойством – как всегда в полнолуние.

– Хайль Гитлер и буэнос ночес, сеньор.

Стальной паук покачивался на королевской пальме головой вниз, приветливо посверкивая безглазой физиономией в мой адрес.

– Ты зачем туда залез, дитя природы?

– Высматриваю еврея или коммуниста, чтобы сдать в гестапо. Извините, это шутка, конечно же. Мы с коллегами-сомелье взобрались на деревья, чтобы не мешать вашей вечеринке. Но я вижу, вы желаете сигару?

– В хороших домах сперва предлагают бокал рома.

– А у господина Хиккерсбергера даже чаю с булочкой пожалеют. Извините, шутка.

Я заметил в лунном свете висящих тут и там на пальмах механических слуг. Действительно, припомнил я, в Латинской Америке много оригинальных обычаев. В Мексике, по слухам, Троцкий пил местную водку с солью. Сомелье ловко извлек из ночного мрака бутылку рома, швырнул в бокал лед и плеснул бурой жидкости.

– Вам побольше или поменьше этой вкусной отравы?

– Не жадничай, ожившая сковородка.

Он наполнил бокал до краев. Я завороженно следил за тем, как струйки пара вырывались из стальных сочленений его гибких манипуляторов, – но думал я о другом. Сейчас крошечный серебряный клещ, оставленный мною под сиденьем «роллс-ройса» фон Бигенау, ожил, разыскал щель в скрипучей кожаной обивке кресла и забился глубоко-глубоко, выставив лишь усик микрофона. Где-то неподалеку Рохо Санчес, сверившись с часами, открыл багажник тракохода, и передатчик под его смуглыми пальцами налился оранжевым теплом ламп. Рохо слышал, как шофер Бигенау тяжело вздыхает в автомобиле, как он шумно зажигает папиросу… и как вполголоса кроет немецких хозяев.

– Ты слышишь музыку? Слышишь, черт подери?

Голос девушки. Я снова поискал его источник – но снова я совсем один. Внизу смеялись женщины, звенели бокалы с шампанским. Должно быть, то Луна говорит со мной голосом Урсулы Майринк.

– Это не ты? – спросил я слугу, висящего на дереве.

– Смотря о чем вы, – безглазое, безносое, абсолютно плоское лицо в облачках пара повернулось ко мне с интересом.

– Про музыку сейчас говорил женским голосом – ты?

– Полагаю, это ром у вас внутри разговаривает, сеньор. Извините, шутка.

– Прекрати извиняться, или мы навсегда поссоримся. Давай свою сигару.

Отсюда мне хорошо было видно собравшееся внизу, на веранде, общество. Здесь, в Гаване, крупная немецкая колония – больше разве что советская. И между этими двумя сообществами, такими праздными и беспечными на вид, – скрытое кипение бешенства. Стоит сорвать крышку с этого котла, и в клокочущем аду погибнут многие из тех, кто сейчас сонно потягивает коктейли под мяукающие звуки румбы. Слишком ценный это кусок – заросший сахарным тростником остров Куба, слишком удобный плацдарм для захвата латиноамериканского континента под самым носом у вашингтонских воротил.

Сладкий табачный дым прозрачными змеями лежал в душном воздухе.

Луна неумолимо карабкалась в зенит, а вечеринка становилась жарче. Моя работа начнется, когда ром и шнапс как следует растворятся в крови веселых арийцев там, внизу. Когда они станут мягкими, готовыми на опасные откровенности. Но откуда, откуда эта странная музыка? Я закрыл глаза и прислушался. Где-то глубоко под домом гремели тамтамы, их ритмичная дрожь эхом отзывалась в кончиках пальцев.

– Налей-ка еще рому, механический чудак.

Забулькало.

– Ах, – сказали за спиной, – вот вы где.

Урсула Майринк взяла меня за руку. Я без звука смотрел в ее глаза – в них отражалась фиолетовая сумасшедшая Луна.

– Пожалуйста, не сердитесь на Генриха. Мы с ним недавно вместе, он ревнует меня к каждой пальме. Вы не обиделись?

Я пожал плечами: что мне за дело.

– Артур, мне кажется, вы интересный человек. Я хотела бы увидеться с вами как-нибудь еще раз.

– Это маленький остров. Случай представится скоро.

Она хотела добавить что-то, но, словно опомнившись, сделала шаг назад и опустила ресницы.

– Урсула? Урсула, ты здесь? – Генрих поднимался по мраморной лестнице. Заметив нас, он замер.

– Ах, и вы тут. Тем лучше. Идемте со мной. Идемте, это не просьба, гауптштурмфюрер Линдберг.

Я выплеснул остатки рома в кусты.

Мы спускались по лестнице: впереди Генрих под руку со своей дамой, следом шагал я. Странные звуки, которые я принял за музыку, доносились снизу, из багрового сияния, напомнившего мне преисподнюю. С нами были еще несколько гостей – шестеро мужчин и две женщины.

Мы все собрались в небольшой круглой комнате с кафельным полом и покрытыми влажной пленкой каменными стенами. Под потолком тускло горели вымазанные алой краской электрические лампы: у меня мелькнула мысль о фотолаборатории. Тем временем Генрих захлопнул тяжелую стальную дверь и скомандовал:

– Зумеш, прошу вас.

Его помощник откатил в сторону ширму из дерева, и все до единого гости вздрогнули. Женщины закрыли лица руками, лишь Урсула осталась недвижима, только слегка побледнела. Тамтамы смолкли, и теперь все, что мы слышали, – грохот собственных сердец.

За ширмой находилась клетка с толстыми стальными прутьями. В ней на крюках висел окровавленный, голый по пояс мужчина.

15 июня 1941 года, гараж Рохо Санчеса, бухта Ла-Чоррера, Гавана, 3:16