Джордж Эффинджер - Огонь на солнце

Джордж Эффннджер

Огонь на солнце

Поначалу дети любят своих родителей, через некоторое время — они принимаются судить их и только иногда, если это вообще происходят, прощают их.

Мой дед, Джордж Конрад Эффинджер, которого я никогда не видел, в годы Великой Депрессии служил полицейским в Кливленде. Ом был убит при исполнении служебных обязанностей. Эта книга посвящается его памяти, которая все больше тускнеет в сознании тех людей, которые знали его, — в отличие от полицейского значка № 374, который гордо сияет в здании вокзала Кливленда.

Глава 1

Много-много долгих дней тащились мы по шоссе вдоль побережья в сторону Мавритании — той самой части Алжира, где я родился. И в этот раз на очередном разваливающемся от ветхости автобусе, что, казалось, был погружен в летаргический сон, доползли мы до какого-то городишки, позабытого Аллахом еще прежде, чем он успел подобрать ему имя. Века приходят — века уходят: в арабском мире они будто бы оседают неподъемной тяжестью на облученных крышах тряских, скрипучих автобусов, поддерживать которые в рабочем состоянии гораздо труднее, чем в прежние времена — караваны верблюдов. В пору моего детства эти поездки на автобусах были точно такими же: тогда я сидел или стоял в проходе между креслами в числе других мальчуганов и взрослых мужчин, не считая прицепившейся на крыше дюжины-другой таких же, как я, пассажиров. Тогда, в прежние времена, автобусы проезжали возле самого моего дома. В окнах виднелись головы в тюрбанах и фесках, в вязаных шапчонках, в белых или клетчатых кеффиях. И почему-то всегда одни мужчины. Я обязательно спрошу об этом своего отца, если мне когда-нибудь еще доведется встретить его.

— Отец, — спрошу я, — скажи мне, почему все люди в автобусах — мужчины? Где же женщины?

И всякий раз я представлял себе, как отец воображение рисовало мне его высоким и жилистым, со свирепой черной бородой, с орлиным или ястребиным профилем; в моих фантазиях он был арабом, несмотря на то, что мать уверяла, будто он чистокровный француз, — итак, я представлял себе, как он задумчиво щурится от ослепительного солнца, старательно обдумывая, что ответить своему юному сыну.

— О, Марид, дорогой мой, — скажет отец, и голос его будет гортанным и хриплым, словно идущим из глубины горла, ибо губы его при этом почти не шевелились, хотя мать говорила, что у него вовсе не было такой привычки, — Марид, женщины приедут позже. Мужчины пришлют за ними потом.

— А-а… — только и смог я выдавить в ответ на такие слова.

Все, что для меня было темно и загадочно, для него было ясно и понятно. Не было вопроса, на который он не мог бы дать верный ответ. Он был

истинно мудр — куда мудрее нашего деревенского шейха и более сведущ в разных вещах, чем человек, чье лицо заполняло плакаты, расклеенные на стене, где мы остановились помочиться. — Отец, — спросил бы я его, — отчего мы мочимся на лицо этого человека?

— Потому что это идолопоклонство — изображать лицо на плакате. Оттого и место этим наклейкам среди нечистот и смрада. Поэтому и сам Пророк — да будет с ним мир и благословение Аллаха — говорит нам: то, что мы делаем с этими изображениями, — совершенно законно и справедливо.

— А Отец Небесный? — У меня всегда имелся в запасе новый вопрос, но отец был необычайно терпелив. Он улыбнулся мне и покровительственно положил ладонь на затылок.

— Отец Небесный? А что ты делаешь, мой дорогой, когда твой мочевой пузырь, кажется, вот-вот лопнет, прежде чем ты успеешь облегчиться, и именно в этот момент муэдзин…

Саид огрел меня затрещиной слева.

— Ты что, спишь?

Я тупо посмотрел на него. В глазах моих стояло ослепительное сияние. Никак я не мог вспомнить, где, черт возьми, мы находились.

— Где, черт побери, мы находимся? — спросил я у него.

Сайд хмыкнул:

— Ты человек из Магриба, — с великого, дикого Запада, Ты веда» оттуда — ты сам говорил.

— Мы еще не добрались до Алжира? — Мне казалось, что еще нет.

— Нет, чудачина. Вот уже три часа я сижу в этой чертовой тесной кофейне, заговаривая бородавки жирному дураку. Его зовут Хишам.

— Где же мы?

— Только что миновали Карфаген. Сейчас мы на окраине старого Туниса. Теперь слушай меня; Как зовут старикана?

— А? Не помню. Он тут же отвесил мне оплеуху справа.

Я не спал две ночи. Я был слегка не в себе. Конечно, Сайду досталась самая легкая часть работы: посиживать в чайханах во время автобусных остановок, распивая мятный чай с местными шейхами, и сплетничать о мародерствующих христианах, мародерствующих евреях и о язычниках-неграх, тоже, кстати, мародерствующих. В общем, что и говорить, он не надрывался. Мне же достались пропахшие мочой улочки, наполненные тучами мух. Я не мог вспомнить, почему мы поделили работу таким образом. Помимо, прочего, это. ведь я должен был стать главой нашей экспедиции. У меня появилась идея найти эту женщину, путешествие устроил я, и, наконец, на все это тратились мои деньги. Но Сайд взял на себя мятный чай и болтовню, а мне оставил… Впрочем, молчу, не буду заводиться. Мы ждали подходящего момента. Солнце исчезло за западной стеной, близилось время вечернего призыва к молитве. Я уставился на Саида, который уже клевал носом, и подумал: врежу-ка и я ему по башке. Но не успел я вскочить с места, как Саид поднял глаза.

— Думаю, нам пора, — произнес он, зевая.

Я кивнул, добавить было нечего. Я снова сел, и Саид Халф-Хадж приступил к делу.

Саид — прирожденный лжец. Наблюдать его в деле — одно удовольствие. Его любимым модификатором был модди Крутого Парня. Когда он его включал, никому не хотелось иметь с ним дело.

Там, в родном городе, Саид считал ниже своего достоинства зарабатывать на жизнь собственным хребтом. Весь день напролет он просиживал в кафе со мной, Махмудом и Жаком. Все делал за Саида мальчишка на побегушках, американец по имени Абдул-Хасан, которому были нужны деньги для оплаты жилья. Саид же только посмеивался, разгуливая в галлебейе, подпоясанной широким черным поясом с хромированными финтифлюшками. Халф-Хадж уделял много внимания внешнему виду. И тог чем приходилось заниматься в этих кишащих паразитами придорожных трущобах, он искренне считал забавой. Я подождал несколько минут и последовал за ним, обогнув угол, в кофейню. Я ввалился туда, весь в грязи и лохмотьях, и занял место в самом темном углу.

Хозяин едва взглянул на меня, нахмурился и Вновь обернулся к Саиду. На меня никогда не обращали внимания. Саид закачивал анекдот; со времени нашего отправления из города я слышал этот анекдот уже десятки раз в его исполнении. Когда Саид перешел к развязке, хозяин магазина и четверо мужчин у дальнего прилавка захохотали. Саид умел вызывать симпатию окружающих. Эта способность была запрограммирована. При правильно выбранном модификаторе поведение и дэдди не имело значения, где ты родился и в какой среде вырос. Ты мог общаться с любыми людьми, говорить на любом языке; в любой ситуации ты мог держать себя в руках. Информация поступала в кратковременную память. При этом можно было стать любой личностью: Рамзесом II или Баком Роджерсом в XXV столетии, стоило лишь вовремя отыскать нужные модди и дэдди.

Саид был грубым и коварным, но вместе с тем и обаятельным человеком, если вы можете вообразить себе подобную комбинацию. Я наблюдал, как хозяин заведения, все еще сотрясаясь от смеха, потянулся за чайником. Он наполнил пиалу Халф-Хаджа, пролив часть на деревянную стойку. Никто не двинулся, чтобы вытереть лужу. Саид поднес пиалу к губам, но вдруг ударил ею о стойку.

— Яа салаас! — взревел он, вскакивая. Мой перстень! — возопил Саид. Массивный золотой перстень, которым он махал перед носом старика добрых два часа, исчез. Перстень был с крупным бриллиантом. — Что с ним?

— Погляди сам! Камень — мой бриллиант — он пропал!

Хишам поймал руку Сайда и обнаружил, что бриллиант действительно исчез.

— Наверное, выпал, — изрек старик с той народной прозорливостью, какую вы найдете только в этих окаменевших от времени деревушках.

— Ясное дело, что выпал! — закричал Саид, ничуть этим не успокоенный. — Но где он?

— А что, не видать?

Саид пошарил вокруг своего места.

— Нет, я уверен, его здесь нет, — простонал он.

— Тогда, должно быть, выпал на улице. Ты, верно, потерял его, когда последний раз ходил отливать.

Саид стукнул по стойке тяжелым кулаком.

— Уже темнеет, а я должен успеть на автобус.

— У тебя еще есть время поискать, — сказал Хишам не слишком уверенно.

Халф-Хадж горестно рассмеялся:

— Камень ценой в четыре тысячи тунисских динаров, а видом — крошечная галька среди миллиона других. В сумерках мне никогда не найти его. Что же мне делать?