Владимир Цмыг - Зеленые гранатовые камни

Владимир ЦМЫГ

ЗЕЛЕНЫЕ ГРАНАТОВЫЕ КАМНИ

Мистическая повесть

1

Шахурдину легко и весело. За щедрые чаевые он ловко подстрижен парикмахером–армянином. Пахнет от Шахурдина не дохлыми портянками, сладкой прелью давно немытого тела, гарью кострищ, а любимым «шипром». В обоих нагрудных карманах нового пиджака толстые пачки денег нежно давят на грудь…

На белой скатерти дрожит янтарное пятно от графинчика с коньяком, с толстого горла шампанского еще не сорван хрустящий, серебряный шарф. Пора начинать, но он все тянет, продлевая наслаждение от перехода в мир нарядный, уютный, где хорошая еда, но главное — женщины. За спиной далеко–далеко остались лязг кирок и ломиков о скальную породу, затяжные туманы, от которых, казалось, отсыревают не только вещи в палатке, но и душа.

Официантка, бабец ядреный, ишь, стерва, как крутит задком! Эх, какого бы кента за столик, одному в горло не идет!

— Может, вам винограда свежего? — пышная блондинка щурит подведенные, бирюзовые глаза. В них сияет, плавится интерес… Мягким, волнующим бедром она легонько касается его локтя. По обветренному лицу и коричневому загару женщина определила, что клиент геолог и после полевого сезона у него полные карманы денег.

— Винограда? — бел улыбчивый оскал на бородатом, темном лице. Волосы русые, а борода темная. «Ты осколок прошлого!.. Кондотьер, конкистадор, казак–землепроходец!» — шептала Лариса зимой в сорока пяти километрах от Магадана, куда его душа рвалась все лето… В сравнении с официанткой, фигурой она — девушка–подросток: гибкая, упруго–хлесткая, как тальник! Но как оплетала, как обжигала! Лариса, ларец, ларчик… А может, ларчик с двойным дном?

Колышутся уплывающие бедра официантки, обтянутые тугой юбкой, под прозрачным нейлоном поблескивают белые икры. Если по икрам провести ладонью, затрещит синтетика, мельчайшими петельками цепляясь за заусеницы мозолей.

И тут же:

— У вас не занято?

— Пожалуйста! — обрадовался Шахурдин. И тотчас почувствовал тревогу, точно шильцем кольнули в сердце… С ним такое уже было: опасности рядом вроде нет, но душа томится в странном предчувствии…

Как–то раз рыбачил, вдруг кто–то беззвучно, испуганно крикнул ему в уши… Обернулся, а в пяти шагах над стланиковыми верхушками торчит громадная, темно–рыжая медвежья башка!.. А у него только удочка в руках да нож на поясе. Отвернулся, закрыл глаза, перемучился душой в ожидании… Поверил зверь, ушел. А человек? — тот чаще со спины заходит…

— Вижу, скучаете, а я сам, знаете, не люблю в таких случаях пребывать в одиночестве, люблю широких, веселых людей!..

Курчавые, черные волосы соседа пересыпаны солью седины, крючком нос, коричневые глазки остро и хитро поблескивают под кустистыми бровями, козлиная бородка отливает рыжинкой. Костюм, как перья колымского ворона, с синевой, на белоснежной рубашке летучей мышью черная шелковая бабочка, на манжетах странной формы голубовато–золотые запонки.

— Пока вас обслужат… — широкой ладонью Шахурдин обхватил горлышко графинчика и невольно оглянулся. Отчего–то снова в предчувствии заныла душа.

— Не откажусь, — в широкой улыбке скалятся желтые, крепкие зубы соседа. — Я знаю северный закон… А вы, значит, геолог? Загар у вас оригинальный, такой бывает лишь в горной тундре, где рядом снежники — двойной напор ультрафиолетовых лучей.

Шахурдин согласно кивает головой. Ишь ты, волокет по печному! Видать, там бывал, вроде из начальства… От большого фужера коньяка с шампанским (коктейль «Северное сияние») теплота расползлась по телу. Ему очень хорошо, и хочется что–нибудь приятное сделать для соседа. Из кармана пиджака он вытаскивает плоский обломок породы, завернутой в носовой платок. В ярких лучах люстры на срезе прозрачно–зелеными цветами зажглись крупные кристаллы.

— Ого! — глаза козлобородого расширяются, светлеют до желтизны, исчезают черные зрачки. Такая редкость в природе, обычно гранаты красные, а тут…

— Неужто гранаты! — удивляется Шахурдин.

Пальцы у соседа костлявые, ледяные, цепкие, по фалангам заросшие черным волосом.

— Продаете?

— Не–ет, денег мне не надо, — забирает камни Шахурдин.

В глазах козлобородого ни тени разочарования, он опрокидывает в рот рюмку коньяка, на ломтик ржаного хлеба аккуратно накладывает кетовую икру. За ним следом Шахурдин осушает фужер с коктейлем. Он любит соседа, любит музыкантов на эстраде. Рядом опять колышутся могучие бедра официантки, под белой кружевной блузкой подрагивает пышная грудь.

— Хороша! — сосед перехватывает взгляд Шахурдина. — И к тому же одна…

«Откуда он знает?» — тяжело ворочается в туманном мозгу Шахурдина.

…И все–таки он добрался до обильных телес бирюзовоглазой. А кристаллы исчезли. То ли продал тому хмырю за столиком, то ли подарил жаркой официантке?

Ларису в поселке не застал, хотя в комнате еще витал дух ее пребывания. А всё эти проклятые три дня в уютном гнездышке официантки!..

2

Хриплая мокрота привычно клокочет в горле Шахурдина. Не разлепляя век, он с отвращением представляет тухлую черноту палаты, мертвенно–синий квадрат окна. И… паскуда, козлобородый — опять начнет травить душу! Глаза режет запах хлорки: вчера вечером санитарка, стерва, от души сыпанула в судно, что под кроватью.

Палата на две койки, он здесь один, три дня назад сумасшедшего соседа отвезли в дурдом. Ногти на руках старика свились, закаменели. Вот такой величины орлиный коготь когда–то на цепочке болтался на груди Шахурдина, да только не охранился талисман…

Того горного орла он сшиб на Чукотке, на реке Великой. Напарник греб, Шахурдин на корме, ружье на коленях. Вдруг со свистом, бешеным клекотом этакая громадина свалилась с неба. Если б не шапка, стальные когти враз бы оскальпировали череп! И снова махина заходит, но дуплет встретил орла. Рук потом не хватило, чтоб до конца развернуть вялые, мертвые крылья.

С крайним отвращением, так и не привыкнув к своему новому положению, тонкой рукой он коснулся под одеялом мертвой половины тела…

Нет ничего страшнее, как с перебитым хребтом попасть в глухую райбольницу, где даже аппендицит проблема. Лечащий врач фальшиво–бодрым голосом справляется о самочувствии, а у самого глаза в сторону… Может, он в первый же день, пинцетом извлекая куски вдребезги разбитого позвонка, убил надежду Шахурдина.

Осталась только Надежда… В первую ночь очнулся, не понимая что с ним, а рядом дремлющая на табуретке девушка, в его судорожно сжатой темной, мозолистой ладони ее липкая, нежная ладошка.

С аккуратным, ровным пробором на голове, с серыми ясными глазами, в белом коротеньком халатике, она как березка в поле. Переход мускулистого, широкоплечего, голубоглазого мужчины в высохшую, желто–бледную мумию свершился у нее на глазах. Надя помнит о нем: вон, на подоконнике, лежит «Гранатовый браслет» Куприна. Ха–ха–ха!.. Ему сейчас только о любви и читать…

Где–то в глубине больницы, пропахшей лекарствами и смертью, тонко заныли половицы. Ему хорошо знакома эта скользяще–летящая походка, это быстрое шуршание тапочек.

Резкий, свет мгновенно стер черноту, на антрацитово мерцающем срезе окна белым ангелом отметился тонкий силуэт. Глаза у Нади чуть подведены, лицо скуластенькое, белые зубки озабоченно прикусили нижнюю губу. Круглые коленки перед самым его носом…

Шахурдин притворно стонет, хотя у него ничего не болит, только страшная слабость во всем теле. Стоном он как бы подготавливает Надю к будущей просьбе. Душа его бьется, тоскует, рвется из реальности, пропахшей мочой, фекалиями, гноем и хлоркой!

Снова туда, где воля и пространство! Туда, где над кочковатой зеленовато–бурой равниной проносятся ветра, гудя–шепча в уши о беспредельности и бездомном счастье скитальцев на перевалах; Где белеют рогатые черепа снежных баранов, обглоданные птицами, зверями и дождями, а над головой, как поминальная свеча по всем убиенным тварям в горах и долинах, унылый клекот орлов.

Шахурдин научился уходить из этой вонючей конуры, уйдет и сегодня.

— Что ты говоришь! — негодующе, но в то же время жалобно взрывается Надя. — Ведь станешь наркоманом!

Нежная ладошка гладит его лоб, впалые щеки. Он–то знает, Надя крепко помнит его угрозу — перегрызть себе вены на ее дежурстве, если она будет слишком артачиться. Поблескивают слезы на пушистых девичьих ресницах.

…Тошнота подступает к горлу Шахурдина, но это приятная тошнота, она на мгновение. Очень скоро измученную душу подхватят теплые укачивающие волны, и возле невидимого горизонта заколеблется розовато–голубой туман…

— Я тебя надолго не задержу, ведь так торопишься, — дружелюбно усмехается козлобородый, на табуретке закинув ногу за ногу. Зеркально сверкают лакированные туфли, мерцают голубовато–золотые запонки. — Я только немного продолжу о судьбе, ведь ты меня вчера послал… сказав, что судьба — это характер человека. Но ведь ты повторил штамп, измусоленный писателями! Нет, судьба не внутри человека, а вне него, пусть он хоть из кожи лезет, а от судьбы не уйдет. Вот, положим, если б ты не продал камни, твоя судьба была бы иной…